Третьим на грани торжества исторической справедливости оказался Ван Цзевей. Китайчонок окончил Институт военных переводчиков, стал блестящим полиглотом и должен был переводить во время встречи Сталина и Мао Цзэдуна в Москве, намеченной на 1950 год. Случай представлялся уникальный: одномоментно покончить сразу с двумя величайшими тиранами мировой истории, а заодно и сквитаться за отца. Предусмотрительный мститель достал два манекена и ночами отрабатывал до бритвенной остроты особенный — двойной «Поцелуй черного дракона». Однако вожди в хлам переругались из-за войны в Корее, и встреча на высшем уровне не состоялась.

Остальным же членам тимуровской команды, несмотря на небывалую трудовую и ратную доблесть, не удалось так близко подобраться к злодею. И все-таки клятва была исполнена. Сделал это сам Тимур. Вместе с Женей он поступил в медицинский институт, сознательно выбрав специальность кардиолога, позволявшую когда-нибудь добраться до стареющего изверга. Со временем Тимур защитил диссертацию, стал медицинским светилом и после долгих ухищрений, через Симку, служившего при Абакумове, устроился в Кремлевскую больницу и терпеливо ждал своего часа.

И час пробил.

В марте 1953-го Тимура, солидного, лысеющего кандидата медицины, срочно вызвали к заболевшему Сталину на ближнюю дачу в Кунцево. Вождь лежал на кожаном диване, укрытый пледом. Приказав всем, кроме доктора Гараева, удалиться и не беспокоить его до утра, генералиссимус подозвал к себе мстителя.

— Ну, мой мальчик, — произнес он с неистребимым грузинским акцентом. — Ты не забыл еще «Поцелуй черного дракона»?

— Что-о? — опешил врач-убийца и отступил, ожидая немедленного ареста. — Вы… вы все знаете?

— Конечно! С самого начала, — улыбнулся отец народов. — Но я приказал не трогать твою команду. Я сказал Берии: пусть поработают на державу…

— Как… вы… Почему, товарищ Сталин? — пролепетал, забыв про клятву, вождеубийца.

— Ну сам подумай, Тимурчик! Твои предки правили Крымом. Если верить прохиндеям генетикам, у тебя должно быть наследственное государственное мышление. Как заставить этот ленивый и неблагодарный народ строить социализм и укреплять державу? Как объединить моих разношерстных врагов и тоже заставить их работать на страну? Я просто измучился. А тут вдруг ты, дорогой, со своей клятвой!

— И вы…

— Ну конечно, мой мальчик! Спасибо! Ты мне очень помог. Мне и Родине!

— Мы старались, Иосиф Виссарионович…

— Знаю.

— Вы — гений! Вы… Я… Никогда! — окончательно растерялся обычно невозмутимый Тимур и даже заплакал.

— Знаю. А теперь, мой мальчик, сделай то, за чем пришел!

— Что?! Нет! Нет! — замотал головой потомок Гиреев. — Я все понял. Вас послал России Бог!

— Я тебя прошу! Понимаешь, я болен. Очень болен. Чувствую, в любую минуту может случиться удар. Возможно, меня неправильно лечили. Извини, но я никогда не доверял врачам. Горный чеснок на спирту — вот мой Авиценна! Но, видимо, и он уже бессилен. Не хочу, как Ильич, стать жалким, беспомощным, немым инвалидом. Не хочу, чтобы от моего имени, пока я полужив, натворили глупостей и подлостей. Пусть не закрываются мною, пусть сами отвечают перед Историей…

— Я вас вылечу! — вскричал раскаявшийся мститель.

— Нет, старость неизлечима. Помнишь, как в песне поется: «Если смерти — то мгновенной…»

— «…если раны — небольшой…» — подхватил Тимур.

— Вот-вот… Давай! Покажи мне «Поцелуй черного дракона»! Очень интересно! Я столько слышал о нем. Давай же, сынок!

Вот и все! А глупые историки до сих пор гадают, что это было: естественная смерть от инсульта или подлое отравление. Нет, это был «Поцелуй черного дракона», не оставляющий, как уже известно читателю, на теле никаких следов…

Готовую рукопись (кстати, так и названную — «Поцелуй черного дракона») Кокотов, которого буквально распирало от творческой гордости, представил в фонд Сэроса день в день согласно договору. Грант-дама, прочитав сочинение, никакого мнения не высказала, лишь попросила переделать Олю Александрову из актрисы в балерину, так как вождь (это доподлинно ей известно) больше любил танцующих, нежели лицедействующих женщин. Оставался пустяк: выкупить разрешение на сиквел у родного внука писателя — Егора Гайдара. Но это, заверила сэросиха, дело несложное, ведь Альбатросов вместе с его отцом, сухопутным адмиралом, служил в военном отделе газеты «Правда» и даже качал будущего реформатора на коленке. Одна проблема: Егор Тимурович скуповат и может запросить немалые деньги.

— Ну ничего… Сэрос нам поможет! Кстати, Борис Леонидович лично хочет почитать вашу рукопись! — доверительно сообщила она. — А такое желание появляется у него, поверьте, не часто!

Но до покупки прав дело не дошло. Через несколько дней Кокотова срочно вызвали в фонд. Позвонившая грант-дама была дистиллированно учтива, и ничто не предвещало надвигающуюся катастрофу. Предчувствие беды появилось у Андрея Львовича, когда у входа его встретил охранник, одетый в черное, и точно арестанта повел в кабинет шефа. Тот оказался совершенно седым апоплексическим стариканом, одетым в джинсы и звездно-полосатую майку. Завидев автора, он нахмурился, побагровел и резво выскочил из-за обширного стола, украшенного сувенирной статуей Свободы.

— Ты что нам написал, сукин сын?! — заорал Альбатросов и выдал такую замысловатую матюговину, что Андрей Львович опешил. — Ты чему учишь нашу молодежь?!

— Я?

— Ты! Ты хочешь сказать, что все хорошее в этой стране — от Сталина?

— Нет, не от Сталина, а наоборот, от ненависти к нему… — попытался оправдаться автор.

— Какая разница! Ты… ты что, меня разыгрываешь? — далее последовала еще более развернутая нецензурщина. — Щенок!

— Но позвольте…

— Не позволим! Мерзавец! Во-он отсюда! — заорал Альбатросов, хватаясь за сердце. — Ни копейки, ни цента…

Договор с Кокотовым тут же расторгли и даже попытались взыскать с несчастного автора аванс, но, как справедливо заметил Сен-Жон Перс, литератор скорее отдаст душу черту, нежели аванс — издателю. Вероятно, после этой истории Андрея Львовича внесли в тайный черный список, ибо сколько раз он потом ни обращался в расплодившиеся по России зарубежные фонды в поисках грантов или простого финансового сочувствия, конверты с его заявками и мольбами возвращались нераспечатанными…

Вот такое печальное воспоминание.

«Надо бы ногти на ногах постричь… — сонно подумал писатель, с укором глядя на палец, торчащий из рваного носка. — Не сейчас, потом, но обязательно!»

Из дремы воспоминаний Кокотова вывел стук в дверь и, открыв глаза, он сначала не мог сообразить, который час. В комнате было совсем темно. В окне светлел серый сумрак, перечеркнутый черными шевелящимися ветвями. Это мог быть вечер, превращающийся в ночь, но могло быть и утро — час предрассветного расточения тьмы.