У Грибаускайте, я бы сказал, слишком большие советские «хвосты», как, впрочем, и у большинства представителей — сегодняшней литовской элиты, которые она сегодня упорно скрывает. Не случайно в начале 2016 года она письменно отказала литовскому политику Зигмасу Вайшвиле в разрешении на доступ к ее персональным данным, хранящимся в российских, а точнее, бывших советских архивах. По российскому закону персональные данные нельзя раскрывать третьим лицам без согласия субъекта этих персональных данных. Грибаускайте понимает, что после обнародования этих данных места ей в Литве не найдется. Бывшие советские коллаборанты, находящиеся сегодня у власти, пытаются полностью нивелировать прошлое, представляя его в черном цвете, дабы показать на этом фоне свою героическую роль в избавлении от «советского рабства»…

— Чувствуется, что эта история в вас не отболела. А почему вы вообще решили написать эти книги? Может, вами двигала личная месть?

— Да избави бог! У меня к Литве прекрасное отношение, даже несмотря на то, что я 25 лет вынужден жить в изгнании. У нас в семье до сих пор вторым языком является литовский. Вопрос не в этом. Просто мы все мечтали совсем о другой Литве…

…Есть еще кое-что, что все эти 25 лет лично мне не дает покоя.

Снова утро 13 января 1991-го: журналисты, прибежавшие за информацией в таллинский пресс-центр, жмутся друг к другу, как воробушки. Страна пока одна — СССР, а все уже сидят по разным веткам — русские на одной, прибалтийские на другой, западные витают над всеми нами. В любом случае держаться лучше вместе: в ближайшие дни советские танки ждут и в Таллине, потому на Вышгород привозят огромные камни, а залы замка Тоомпеа, где собирается Верховый Совет Эстонии, опутывают рукавами брандспойтов. Холодно, голодно и тревожно. Информации из Вильнюса почти нет, а телевыпускам новостей из Москвы больше никто не верит. И тут в звонкой тишине актового зала кто-то громко крикнул: «В Вильнюсе убит лейтенант Советской армии!» И журналисты захлопали в ладоши… Кто-то даже радостно выкрикнул что-то типа: «На одну советскую сволочь стало меньше!» Вечером на экране показали фотографию того лейтенанта из спецназа КГБ: Виктор Шатских. Господи, всего 21 год…

Лейтенант спецназа КГБ Виктор Шатских был убит ночью 13 января выстрелом в спину. Преступление до сих пор не раскрыто. Фото из архива Г. Сапожниковой.

Его фамилию я запомнила навсегда — из-за несоответствия сочетания фактов смерти и злорадства. А еще факта тогдашнего моего молчания. Теперь я, конечно, понимаю: надо было вскочить и закричать перед всем залом, что все вокруг идиоты, какая разница — днем раньше или позже — на меня все равно бы поставили несмываемую «коммунистическую» печать? Но я почему-то не вскочила… И этот вопрос меня мучил целых 20 лет, пока я наконец не нашла в Москве могилу этого лейтенанта, не положила цветы и не познакомилась с его мамой, Валентиной Ивановной Шатских. Это интервью было взято зимой 2012 года. А в феврале 2015-го Валентины Ивановны не стало и самой…

Сын летел в пропасть, не задержавшись…

— Как вы узнали о том, что произошло в Вильнюсе?

— Я поняла это еще до того, как мне сообщили. Потому что с самого рождения сына мне все время снился один и тот же сон — перед тем как получить травму или заболеть. Грудной ребенок у меня на руках, я иду по полю, подхожу к обрыву, меня как будто кто-то толкает под локоть, и сын падает вниз, в пропасть, и задерживается на дереве. А в ту ночь приснился сон, что он летит в пропасть, не задержавшись. И когда домой приехали муж и тогдашний командир «Альфы» Виктор Карпухин, я им сказала, что уже все знаю… Я не знала только, что именно случилось, но понимала, что сына уже нет. Обидно было, что руководство страны сделало вид, что ничего не произошло, потому что встречали груз 200 у самолета только Карпухин и мой муж. Нас поддерживали потом ребята из «Альфы», и председатель КГБ Владимир Крючков тоже относился хорошо. А Горбачев сказал, что никакого отношения к этому не имеет… Это была такая наглость и такая несправедливость, что, если бы он мне в тот момент попался под руку, я бы, наверное, убила его своими руками.

— Сколько вам было лет, когда погиб сын?

— 42. А сыну 20.

— Расскажите про него, пожалуйста. И про вас с мужем. Как вы познакомились?

— В пограничном училище, я там вела для курсантов студию бального танца. Поженились и уехали в Закавказье. Там, в Нахичевани, и родился сын. Первые шаги его были на заставе, первое общение — с солдатами и офицерами. Он рос в любви к военному делу. Первое время мне даже приходилось кормить его на заставе, потому что он отказывался есть дома. Он был мальчик очень подвижный, способный, талантливый, трудолюбивый с малолетства. Через год и четыре месяца родилась у него сестренка, он очень любил ее, хотя маленький был еще, коляску качал и вообще очень ласково к ней относился.

— Выбор сыном военной карьеры был обусловлен семейной традицией?

— Да. У нас в семье много было военных. Четверо дядек, маминых братьев, и двое папиных братьев воевали на Великой Оте-чественной войне, и отец сам прошел всю войну. Был контужен под Ленинградом и умер от контузии в 1946 году, прямо после моего рождения.

Кто, если не он?

— Ваш сын пошел в военное училище как раз в те годы, когда была жуткая кампания по дискредитации Советской армии.

— Он был в этом смысле максималист и был влюблен в военную службу. Он просто не мог вырасти ребенком, который бы не любил военное дело: отец еще в школе брал его с собой на учебные сборы, когда выезжал с курсантами, и стрелять учил, и обучал рукопашному бою. Я была, честно говоря, первое время против, чтобы он поступал в военное училище. Но он все-таки поступил, хотя не совсем туда, куда хотел, — он мечтал в Бабушкинское (Суворовское), чтобы вместе с папой пройти на одном параде. А вынужден был поступать в Голицынское военно-пограничное, потому что именно в этот год, к несчастью, вышел приказ о запрете совместной службы родственников в одной воинской части. Немножко позже уточнили, что это касается только службы, а не учебы, и предложили сыну перейти в Бабушкинское военное училище, но он уже привык к своим ребятам и сказал, что останется в Голицыне.

А то, что он любил военное дело, видно даже по его стихам. Он начал их писать с четвертого класса. На памятнике выбиты его слова:

Такой непоседа был ужасный… У него сочинение называлось «Мне до всего есть дело». И действительно вся жизнь его шла по принципу: «Кто, если не я?»