обнять Грейс. Однако разделить сестер ему не удалось.

— Этот мир наполнен добротой. И серьезными вещами. Невзирая на всю его глупость, включая мою собственную, — а ведь только моей довольно, чтобы затопить весь земной шар. Да, в этом мире люди порой встречаются на поле боя, с оружием в руках. И все же это огромный мир, где под вечным солнцем ежедневно происходят бескровные битвы; невидимые миру сражения с горем, несчастием и клеветой. И мы должны беречь этот мир от собственных подозрений и душевной грязи. Господи, прости нас! — ведь мир полон божественной тайны, и только один Творец знает, что кроется под поверхностью самого смиренного его подобия!

Вряд ли мое грубое перо сумеет описать всю радость и счастье некогда разделенной, а теперь воссоединившейся семьи. Так что я промолчу. О том, как кротко вспоминал бедный доктор свалившееся на него горе; о том, что он больше не считал жизнь фарсом; о том, как сокрушался, что прежде полагал «нелепыми пустяками» и любовь, и верность, и преданность. Промолчу и о том, как его собственная сестра постепенно сообщала ему правду; как она ему сострадала; как она раскрыла перед ним сердце его младшей дочери, решившей принести свою любовь в жертву чужому счастью; как она, наконец, привела его в объятия добровольной затворницы.

Промолчу и о том, как короткое время назад правду доверили также Альфреду Хитфилду; как он после стольких лет встретился с Марион, и она обращалась к нему как к брату — и пообещала, что Грейс все узнает из ее собственных уст: скоро, на закате в день рождения.

— Прошу прощения, доктор, могу я зайти? — спросил от ворот мистер Снитчи.

Не ожидая позволения, он прошел прямо к Марион, и приветливо поцеловал ее руку.

— Моя дорогая мисс Марион! Если бы мистер Креггс дожил до сего дня, его очень заинтересовал бы этот случай. Возможно, он послужил бы лишним подтверждением для него, мистер Альфред, что наша жизнь не так уж проста, однако мы в силах принести в нее сколько-нибудь отрады. Впрочем, мистер Креггс всегда был человеком непредубежденным и открытым для новых доводов. Ах, окажись он здесь сейчас, я… впрочем, это слабость…

Тут в воротах возникла и его дражайшая половина.

— Миссис Снитчи, моя дорогая, приветствуй же старых друзей.

Высказав поздравления, достойная леди потянула мужа в сторону.

— Не в моих привычках ворошить прах покойного…

— Конечно, нет, моя дорогая.

— Мистер Креггс, он…

— Да, дорогая, он почил.

Впрочем, миссис Снитчи не позволила себя отвлечь.

— Нет, не в моих. Однако помнишь ли ты вечер того давнего бала? Всего один вопрос. Помнишь ли? Если да, и если твоя память еще не окончательно иссякла, мистер Снитчи, и если ты не совершенно еще выжил из ума, я прошу тебя сравнить этот раз с тем — вспомнить, как я умоляла тебя, как молила на коленях…

— На коленях, дорогая?

— Да, — уверенно подтвердила миссис Снитчи, — на коленях. Я молила тебя заглянуть в глаза этого человека, увидеть его нутро. И если ты помнишь, — то сейчас подтвердишь: он знал! Он владел в тот миг тайной, которую не пожелал раскрыть.

Муж ответил тихо-тихо, шепнув в самое ее ухо:

— Миссис Снитчи. Мэм. Видели ли вы когда-либо нечто подобное в моих глазах?

— Нет, — едко ответила миссис Снитчи. — Не льсти себе.

Супруг удержал ее за рукав.

— Дело в том, мэм, что тем вечером мы оба одинаково владели тайной, которую не желали раскрыть; мы оба знали ровно одно и то же — как партнеры. Поэтому чем меньше ты будешь болтать об этом, миссис Снитчи, тем лучше. Пусть мои слова послужат тебе предостережением: в другой раз постарайся быть мудрее и милосерднее. Мисс Марион! Мисс Марион, смотрите, кого я с собой привел! Эй! Миссис!

Бедная Клеменси, натянув передник до самых глаз, медленно вошла в сопровождении мужа; последний уже почти впал в меланхолию от дурного предчувствия, что если она предастся унынию, «Терке» наступит конец.

Стряпчий посмотрел, как в их сторону торопливо пробирается Марион, и встал, загородив собою Клеменси.

— Итак, миссис. Скажите, а сегодня-то что?

— Что? — вскричала бедная Клеменси.

Она подняла голову: изумленная, протестующая, взволнованная громким возгласом мистера Бритта; она смотрела на это милое так хорошо знакомое лицо, — оно оказалось сейчас совсем близко — она смотрела и не могла насмотреться; она рыдала, смеялась, вскрикивала, обнимала и быстро отталкивала от себя, она схватила мистера Снитчи и обняла его (к пущему негодованию миссис Снитчи), схватила доктора и обняла его, схватила мистера Бритта и обняла и его тоже, — а в конце концов обхватила руками самое себя, закрыла лицо передником — и забилась в истерике.

Незнакомец, вошедший в сад почти одновременно с мистером Снитчи, все это время оставался в стороне, у ворот, не привлекая внимания остальных: они были слишком заняты причитаниями Клеменси, чтобы обращать внимание на кого-то еще. Незнакомец — джентльмен вполне привлекательного и светского вида — стоял в стороне, опустив глаза; вокруг него распространялась атмосфера уныния и подавленности, что на фоне всеобщего ликования и счастья выделялось особенно явно.

Однако никто ничего не замечал; на нем остановились только зоркие глаза тетушки Марты. Она посмотрела, приблизилась — и почти сразу вступила с ним в беседу. А потом направилась туда, где стояли Грейс, Марион и ее маленькая тезка, и прошептала на ухо Марион что-то такое, отчего та пришла в изумление и замешательство, впрочем, потом взяла себя в руки и застенчиво приблизилась к незнакомцу в сопровождении тетушки Марты; теперь они беседовали втроем.

— Мистер Бритт, — окликнул стряпчий, доставая официального вида документ. — Мои поздравления. Отныне вы единоличный и полный владелец той собственности, которую прежде арендовали: увеселительного заведения, известного под наименованием «Терка для орехов». Из-за моего клиента Майкла Уордена ваша супруга потеряла дом; и теперь благодаря ему же обретает новый. И в ближайшее время я буду иметь честь прийти к вам как к новому избирателю графства.

— Скажите, сэр, а повлияет на решение перемена названия? — уточнил Бритт.

— Ни в малейшей мере, — ответил стряпчий.

Бритт протянул ему дарственную обратно.

— Тогда, будьте так добры, добавьте в название: «…и наперсток». А я закажу граверу выполнить оба изречения и повешу в зале вместо портрета супруги.

— Позвольте мне, — раздался сзади чей-то голос.

Это заговорил незнакомец, а на самом деле, конечно, Майкл Уорден.

— Позвольте мне сообщить о сугубой пользе этих изречений. Мистер Хитфилд и доктор Джеддлер, я мог нанести вам глубокую обиду. Что этого не произошло, — ну так в том не моя заслуга.