Потом он назвал всех шестерых. Имена он произносил медленно и очень жестко, не сводя взгляда с бородатой физиономии Хеорстана.

Хеорстан глянул на Мереваля, потом робко улыбнулся:

— Господин, я отправил их поразмять коней.

— Так, значит, эти шестеро должны были вернуться? — спросил я.

Хеорстан открыл было рот, но обнаружил, что сказать ему нечего, а потом понял — молчание работает против него.

— Я уверен, что они вернулись! — протараторил он.

Я извлек Осиное Жало из ножен и процедил:

— Ну так пошли за ними.

Хеорстан сделал еще один шаг назад.

— Я уверен, что вернутся… скоро, — залепетал он, потом умолк.

— Считаю до трех, — сообщил я. — И если хочешь жить, ты ответишь на мой вопрос прежде, чем я скажу «три». Куда они поехали? Один, два. — Я отвел Осиное Жало для удара.

— В Тотехам! — выдохнул Хеорстан. — Они поехали в Тотехам!

— По твоему приказу? — спросил я, все еще нацеливая Осиное Жало ему в живот. — Чтобы предупредить войско Этельхельма?

— Я собирался вам рассказать! — в отчаянии заверещал Хеорстан, глядя теперь с мольбой на Мереваля. — План лорда Утреда безумен! У него нет ни единого шанса сработать. Я не знал, как спасти наших людей от бойни в Лундене, поэтому решил предупредить Этельхельма, а потом рассказать все. Тогда вам пришлось бы отказаться от этой дурацкой затеи!

— Сколько платит тебя Этельхельм? — задал вопрос я.

— Ничего! — выпалил Хеорстан. — Никаких денег! Я просто пытался спасти наших людей! — Он смотрел на Мереваля. — Я собирался тебе рассказать!

— Ведь это твои разведчики выманили гарнизон из Лундена ложными вестями о приближающейся к Верламесестеру армии? — озвучил я свою догадку.

— Нет! — запротестовал Хеорстан. — Нет!

— Да! — Я дотронулся острием Осиного Жала до его пуза. — Если хочешь жить, ты скажешь, сколько заплатил тебе Этельхельм. — Я немного надавил на сакс. — Хочешь жить? Если скажешь, я пощажу твою шкуру.

— Признаюсь! — выкрикнул охваченный ужасом Хеорстан. — Он заплатил мне золотом!

— Три! — досчитал я и погрузил Осиное Жало ему в живот.

Хеорстан сложился пополам, а я, преодолевая боль в плечах, обеими руками дернул сакс наверх. Стон бородача перешел в сдавленный крик, когда он медленно повалился, обагряя кровью подстилку на полу. Он смотрел на меня, рот его открывался и закрывался, в глазах стояли слезы.

— Ты же обещал, что я буду жить! — ухитрился выдавить он.

— Обещал, — подтвердил я. — Только не уточнил, как долго.

Прожил он еще несколько мучительных минут, пока не истек кровью. Мереваль был потрясен, но не гибелью Хеорстана — ему слишком часто доводилось видеть смерть, чтобы сокрушаться из-за крови и предсмертных вздохов, — а фактом предательства Хеорстана.

— Я считал его другом! — воскликнул он. — Как ты узнал?

— Я не знал, но, если наш план могли выдать, я должен был знать. Поэтому и отправил Финана на юг.

— Но его ведь выдали! — заявил Мереваль. — Почему вы не остановили тех гонцов?

— Потому что я хотел, чтобы они достигли Тотехама, — объяснил я, обтирая лезвие Осиного Жала куском ткани. — Почему же еще?

— Ты хотел, чтобы… — начал Мереваль. — Но зачем? Зачем, бога ради?

— Потому что план, который я изложил тебе и Хеорстану, — сплошное вранье. Вот почему я хотел, чтобы враги узнали о нем.

— Так что же мы предпримем? — устало спросил Мереваль.

И я ему сказал. А на следующий день мы отравились на войну.

Часть четвертая Вздох Змея

Рассвет принес туман, который стелился по лугам, перебирался через римские стены и сливался с дымом, поднимавшимся из очагов Верламесестера. Люди вывели лошадей на улицы, священник раздавал благословение близ бревенчатой церквушки. Десятки воинов преклоняли колени, внимая негромкой молитве и принимая прикосновение пальцев ко лбу. Женщины тащили ведрами воду из городских колодцев.

За время короткой летней ночи никто не попытался сбежать из Верламесестера. Мереваль удвоил караулы у городских ворот и на стенах. Этим воинам предстояло остаться здесь в качестве гарнизона, тогда как остальные — сто восемьдесят человек под моим началом и две сотни под командой Мереваля — нападут на врага в Лундене.

Я проснулся задолго до того, как заря посеребрила туман. Натянул кольчугу, препоясался взятым на время мечом. Потом мне оставалось только сидеть на улице и смотреть на мужчин, идущих в бой, и на провожающих их женщин.

Бенедетта устроилась рядом. Она ничего не говорила. Алайна, всюду ходившая за Бенедеттой по пятам, расположилась на противоположной стороне улицы и с тревогой наблюдала за нами. Девочка гладила найденного где-то котенка, но ни на миг не отрывала взгляда от нас.

— Значит, ты уходишь сегодня? — произнесла наконец Бенедетта.

— Сегодня.

— А что будет завтра? Послезавтра?

У меня не было ответа на эти настойчивые вопросы, так что я ничего не сказал. Ворона спорхнула с крыши, подобрала что-то на площади и улетела. Знак ли это? Я во всем искал предзнаменования этим утром: присматривался к каждой птице в тумане, пытался припомнить сны, но ни в чем не угадывал смысла. Я извлек взятый взаймы меч и посмотрел на клинок: нет ли какого послания в темной стали? Ничего. Я убрал меч. Боги молчали.

— Как ты себя чувствуешь? — поинтересовалась женщина.

— Все слегка побаливает, но и только.

По правде, тело казалось онемевшим, плечи болели, мускулы ныли, ссадины жгли, щека внутри распухла, голова гудела, а ребра были все в синяках, если даже не переломаны.

— Не следует тебе идти, — твердо сказала Бенедетта и, не дождавшись от меня ответа, повторила: — Тебе не следует идти. Это опасно.

— Война вообще опасна.

— Мы вчера вечером разговаривали с отцом Одой, — продолжила она. — Он уверен, что твоя затея безумна.

— Безумна, — согласился я. — Но отец Ода хочет, чтобы мы атаковали. Именно он убедил Мереваля перейти в нападение.

— Отец говорит, что это безумие угодно Богу, поэтому на тебе благословение. — В ее голосе угадывалось сомнение.

Безумие, угодное Богу. Не потому ли мои боги отказываются подать мне знак? Это же безумие христианского Бога, а не их собственное! В отличие от христиан, настаивающих, что прочие боги ложны и даже вовсе не существуют, я всегда признавал силу пригвожденного Иисуса. Так, может, христианский Бог дарует нам победу? Или же мои боги, прогневанные этой моей надеждой, покарают меня?