В мае 1920 года, когда в Омске проходил суд над группой членов колчаковского правительства, государственный обвинитель А. Г. Гойхбарг, бывший меньшевик, буквально потрясал этой фразой, называя её «ужасающим мысль человека признанием» «заматерелого империалиста».[520] Гойхбаргу, возможно, такое и в самом деле трудно было понять. Как правоверный марксист, он твёрдо усвоил исконный догмат своей веры: «Пролетариат не имеет отечества».

Но то, что на флоте царило приподнятое и даже радостное настроение, – это подтверждают и другие свидетели. Кроме И. И. Ренгартена, можно сослаться на С. Н. Тимирёва, в то время – командира учебного судна «Верный». «Настроение на всех судах, особенно боевых, – писал он, – было смутно-тревожное, но в то же время бодрое и радостное: личный состав не мог полностью оценить всех трудностей предстоящей войны и радовался с редким единодушием возможности осуществить своё прямое назначение – принять участие в морской войне».[521]

Радовались тогда, как видим, не только офицеры, но и рядовые. Это была радость воинов, идущих в бой, чтобы защитить Отечество, которому объявила войну соседняя держава. Такая радость – это святое чувство.

К моменту столкновения с Германией русский Балтийский флот был не намного сильнее, чем после Цусимы. Всё ещё достраивались четыре дредноута, заложенные в 1909 году. Вступивший в 1912 году в строй броненосец «Андрей Первозванный» за несколько дней до начала войны, как на грех, получил пробоину от неосторожного маневрирования и отправился в ремонт. В Балтийском море силы русского флота были несопоставимы с мощью германского, а кроме того, ожидалось вмешательство в конфликт Швеции на стороне Германии.

Особенно тревожными были несколько дней между объявлением Германией войны России и вступлением в войну Англии (с 19 по 22 июля). «Надо думать, что немцы идут сюда, может быть, будут завтра», – записал в своём дневнике Ренгартен 20 июля 1914 года.[522]

За эти дни германский флот мог, ценой вполне приемлемых потерь, протаранить минно-артиллерийскую оборону и разгромить русский флот. После этого можно было высадить десант под самым Петербургом, где неприятелю должна была противостоять относительно слабая 6-я армия (главные силы сосредоточивались на границах), и Россия сразу попадала в критическую ситуацию.

Неприятельского десанта ожидали и в других местах побережья. После того как немецкие крейсеры в самом начале войны обстреляли Либаву, из неё начался спешный выезд офицерских семей. Софья Фёдоровна, обременённая малыми детьми, смогла вывезти только несколько чемоданов. Остальное имущество осталось в Либаве.

Адмирал Эссен, с началом войны получивший права командующего флотом, сосредоточил силы в Гельсингфорсе. В районе Центральной минно-артиллерийской позиции стояла завеса из крейсеров. Аэропланы вели воздушную разведку. Каждый день эскадра выходила в море, развёртывалась и проводила учения.[523]

В Гельсингфорсе ввели затемнение, но ночи были ещё светлые. Когда эскадра возвращалась на базу, панорама города открывалась в непривычном виде. На фоне неба чертились шпили соборов, золотели купола в последних лучах солнца. Постепенно всё это меркло, гасло, опускалось во тьму, на небе зажигались звёзды, а в городе начинали мелькать крошечные светлячки – это прохожие освещали себе путь карманными фонариками.

21 июля пришли известия о первых стычках на сухопутном фронте, а 23-го стало известно, что Англия объявила войну Германии. В тот же день поступило сообщение, что главные силы германского флота ушли через Кильский канал в Северное море. Как видно, немецкое командование не собиралось нападать на Петербург-Петроград. У него были заранее разработанные военные планы, и оно не любило от них отступать.

Вскоре выяснилось, что против России на Балтике действуют только лёгкие крейсеры, миноносцы и заградители, укомплектованные командами в основном из резервистов. Эссен сразу же начал выводить эскадру по секретному фарватеру в центральную часть Балтийского моря. В его Штабе началось оживлённое обсуждение планов действий против ослабленных германских сил.

Эссен был человеком живого дела и не любил «канцелярщину». Под стать себе он подбирал и своих помощников. Начальник Штаба контр-адмирал Л. Б. Кербер был смелым офицером и талантливым флотоводцем, но отличался повышенной возбудимостью, часто ссорился со своими сотрудниками, особенно с Колчаком. Занимая должность флаг-капитана по оперативной части, Колчак должен был бы быть первым помощником Кербера. Но они были слишком схожи по темпераменту, никто не хотел уступать, и Эссену часто приходилось их мирить. Со временем Колчак, как говорят, стал признавать только Эссена, как единственного своего начальника, которому всегда непосредственно и докладывал. С. Н. Тимирёв вспоминал, что Колчак обладал «изумительной способностью составлять самые неожиданные и всегда остроумные, а подчас и гениальные планы операций».[524] Крупный недостаток Колчака – его непоседливость, нелюбовь к длительной и систематичной кабинетной работе – восполняли два его помощника – старшие лейтенанты князь М. Б. Черкасский и М. А. Петров.

Эссен, по-видимому, вскоре понял, что сделал ошибку, поставив на главные должности в Штабе людей, близких ему по характеру и темпераменту. Всё чаще он обращался за советом к контр-адмиралу В. А. Канину, командиру отряда заградителей, сумевшему в критический момент быстро и без потерь «закрыть» Центральную позицию. Канин не был столь яркой и талантливой личностью, как Кербер или Колчак. Но он обладал выдержкой, спокойной рассудительностью и «большим запасом здравого смысла», как писал о нём Тимирёв.[525] Выдвижение Канина на роль первого советника и даже друга Эссена вызвало чувство ревности у Кербера. Возникшее соперничество впоследствии решило его судьбу.

Трудно сказать, какие планы спешно разрабатывались в Штабе Эссена, когда стало известно, что главные силы германского флота отвлечены в Северное море. 29 июля была получена телеграмма из Ставки: «Верховный главнокомандующий не допускает активных действий при настоящей политической обстановке. Главная задача флота Балтийского моря – прикрыть столицу, что особенно теперь достигается главным образом его положением в Финском заливе». «Вот! Обрезали нам крылышки…» – записал Ренгартен в дневнике.[526]