«Ну, Маркуша сказал! Позвонил и сказал!»

«А какой у него голос был?»

«Нормальный был голос!»

«И что, про Клима ничего не сказал – как он, что он?»

«Да не сказал, ничего не сказал! Ну, ей-богу, ничего больше не знаю!»

В коридоре возле палаты их встретили два охранника и Маркуша с рукой на перевязи.

«Алла, зачем ты здесь?!» – с укором воскликнул он и тяжело посмотрел на Петеньку.

«Не ругай его, Маркуша, это я его заставила! – перехватив его взгляд, сказала Алла Сергеевна. – Как он?»

«Нормально. Недавно с операции привезли…» – отвечал Маркуша.

«А ты как?»

«Ерунда, руку зацепило!»

Вбежав в палату, она кинулась к белой постели мужа и, не обращая внимания на медсестру, рухнула перед ним на колени.

«Климушка, Климушка, родной мой, что они с тобой сделали?» – запричитала она, вцепившись в его руку и заливаясь слезами.

Клим тяжелой, твердой рукой сжал ее запястье и попытался быть строгим:

«Алла, зачем ты здесь? Ты должна быть дома и никуда не выходить!»

«Нет, я должна быть с тобой!» – распрямив спину, непреклонно глянула она на него.

Полчаса он убеждал ее, что с ним все нормально (пуля попала в живот, не задев жизненно важных органов) и все что ему сейчас нужно – это знать, что она с сыном находится дома и с ними все в порядке. Пробыв у него около часа и убедившись, что он заснул, она покинула больницу. Перед отъездом Маркуша велел ей сидеть дома, пока они не разберутся, что к чему.

«Кто это может быть?» – спросила она его.

«Ума не приложу! – откровенно отвечал Маркуша. – У нас со всеми ровно…»

«У меня к тебе просьба, – обратила она к нему лицо с сухими, блестящими глазами. – Когда найдешь гада – не убивай его. Я сама задушу его собственными руками!»

«Не стоит марать рук, Алла. И без тебя есть, кому это сделать!»

После Клим рассказал ей, кто его заказал, и как все было.

Сперва заказчика искали на стороне, но надежные люди подсказали: «Ищите среди своих…» Стали искать и нашли-таки! Рядом с Климом. Гриша Фридман, его друг с соседней улицы. Их главный финансист. Через два дня после покушения таинственно исчез, чем и вызвал подозрения. Стали разбираться и обнаружили в бюджете организации солидную дыру. Пошли по следу и быстро отыскали его в Израиле. В подвале после двух пинков он признался, что без ведома Клима запускал деньги в ГКО, а выручку присваивал. Когда все рухнуло и деньги придавило так, что ничем не вытащишь, понял, что пропал и решил заказать Клима, чтобы списать свои грехи на него. Нашел двух душегубов, а когда дело сорвалось, по-быстрому свалил в родной Селявив. Короче, выжали из него счета, имена стрелков, и чтобы не пачкать падалью святую землю, вывезли в море и утопили. Перед смертью, говорят, каялся и просил прощения у братвы и лично у Клима. Умолял не трогать семью – жена и сын, мол, ни при чем. В общем, классика жанра: скурвился, Иуда, жадность фраера сгубила.

Да, видно, прав Маркуша: где евреи – там беда. Хотя, что греха таить – среди русских негодяев тоже хватает. Те же стрелки, например. Их тоже нашли и закопали. Водителя жалко – отчаянный был парень. Если бы в последний момент машину в сторону не кинул, быть им сейчас с Маркушей на том свете…

Ну как же – она прекрасно помнила Гришу Фридмана! Неброский, щуплый, негромкий, мастью совсем не похожий на яркого вальяжного Алика, он принадлежал к верхушке организации и вместе с другими друзьями Клима изредка бывал у них дома. Производил впечатление человека умного, культурного, внушающего доверие. Вел себя прилично, место свое знал, но острое шило иронии нет-нет, да и высовывалось из мешка его сдержанности. Вот тебе и Гриша, вот тебе и сукин сын…

Позже от жены Степана она узнала, что Маркуша с подручными изъяли из двух квартир и загородного дома предателя драгоценности и валюту, после чего заставили его окаменевшую вдову переписать недвижимость на подставных лиц. Мать и отец Гриши пытались добраться до Клима, чтобы упасть ему в ноги, но не добрались и слегли, раздавленные горем и позором.

«Может, Маркуша погорячился? – спросила Алла Сергеевна мужа, заступаясь не за вдову, а за справедливость. – Ведь она, вроде бы, ничего не знала…»

«Муж и жена – одна сатана…» – угрюмо обронил Клим, знавший Гришину жену без малого столько же лет, сколько и ее мужа.

Кажется, только тогда и дошло до нее значение этой нестареющей формулы презумпции семейной виновности, обрекающей супругов на единую судьбу, как бы ни был далек один из них от деяний другого.

Неумолимый вердикт, узаконивший смерть миллионов невинных с глубокой древности до наших дней и обретающий неподсудность божьей воли, когда коллегией присяжных становится народ, как это было с Людовиком XVI и Марией-Антуанеттой, Романовыми или четой Чаушеску. Подобные открытия или ослабляют, или укрепляют дух. Что касается Аллы Сергеевны, то она про себя решила, что разделит, если потребуется, судьбу Клима, чем бы ей это ни грозило.

Так гражданская война коснулась ее семьи, а чужие, телевизионные раны сделались своими. Так познала она второй урок предательства.

«Предать может всякий!» – ухмылялся ментор-опыт.

«Да, предать может каждый, – соглашалась она, – но только не я и не Клим».

Гришу и его безымянных подручных – этих диких зверей, что под видом людей попытались вмешаться в ее судьбу, она горячо и запоздало прокляла. Но позже, успокоившись, говорила о них и им подобных без всякого злорадства, со смесью недоумения, разочарования и опаски, как говорят о подлежащих уничтожению бешеных псах.

Такой вот вышел дефолт. А виной всему они – речистые, нечистые на руку машинисты истории. Не политики, а какая-то омоморфемная загогулина, не праведники, а циничный инцест родственных душ. Разбойничьим посвистом и вкрадчивой змеиной фистулой отмечено их истерическое правление, и на руках их запекшийся антрацит кровавого словоблудия.

Сегодня очевидно, что случившийся дефолт был, по сути, инсультом ельцинизма. И если мы не беремся судить об этом прискорбном факте с позиций медицины и экономики, то в общедоступном, синтаксическом, так сказать, виде он представляется нам ярчайшим и красноречивейшим примером метафизической, необъяснимой никакой семантикой реакцией, в которую могут вступать далекие по значению слова, образуя новый, неожиданный и емкий смысл.

Посудите сами: ельцинизм – ель и цинизм. Изощренная смесь патриархального и дремучего с хитрым, глумливым, иноземным. Удручающий альянс скудоумной недальновидности с размашистой неразборчивостью. Составная часть другого, еще более емкого феномена по имени «ельциниада» (или «ельцианида»?) – этакого хвойно-синильного пойла с запашком преисподней, которым потчевали страну все последнее десятилетие прошлого века и от которого она икает до сих пор.

Нет, в самом деле: видно, и вправду написанный праписателем мир однажды рассыпался на отдельные слова, и мы теперь пытаемся собрать и восстановить их первоначальную гармонию, но они противятся и складываются совсем не так, как мы хотим. Правы, ох, правы структуралисты – не мы вертим языком, а язык нами!..