Папа не придавал большого значения тому, если когда-нибудь партия товара заночует в одном из наших сараев, а полдюжины лошадей поздно ночью неслышно проскачут через Экр. Да и сами жители Экра предпочитали держать окна закрытыми, а рты — на замке. Джентльмены были великодушны к друзьям, но могли отыскать доносчика и отомстить ему.

Я уже собиралась дать свое согласие, но упоминание о новом предводителе и старой мельнице заставило меня насторожиться.

— И кто же ваш новый предводитель? — спросила я.

Парень поморщился.

— О нем я бы лучше не говорил. Но он умеет все хорошо устраивать, и когда я вижу впереди его черную лошадь, я спокоен.

У меня во рту внезапно пересохло. Я едва могла глотнуть.

— Это он выбрал нашу старую мельницу?

Мой голос дрожал, и я чувствовала, как пот градом катится по моему лицу.

Человек с любопытством смотрел на меня.

— Да, он, — был ответ. — Вам плохо, мэм?

Я поднесла руку к глазам и увидела, что мои дрожащие пальцы мокры от пота.

— Ничего, ничего, — отчаянным усилием выговорила я. — Он что, местный уроженец?

— Да, я думаю, он родился и вырос близ Вайдекра, — нетерпеливо говорил парень, явно встревоженный моим видом и моими расспросами. — Так что мне ему передать?

— Передайте ему, что старая мельница смыта водой и что все здесь по-другому, — взорвалась я, и мой голос звенел от страха. — Передайте ему, что для него нет места в Вайдекре. Пусть ищет себе другой маршрут. Скажите ему, чтобы он не ходил около меня или около моей земли. Скажите ему, что он здесь изгнанник и что я здесь хозяйка.

Мои колени подогнулись, и, если бы не рука Джона, я бы упала. Он подхватил меня, как ребенка, и одним взглядом услал парня прочь.

Джон Мак-Эндрю посадил меня в экипаж. Из-под сиденья он достал серебряную фляжку шотландского виски и поднес ее к моим губам. Я с отвращением отвернулась, но он принудил меня глотнуть несколько капель, и я вдруг согрелась и успокоилась. Мы долго сидели в молчании, пока наконец я не стала слышать удары моего собственного сердца. Мой разум закоченел от страха перед этим неожиданным явлением. Но я говорила себе, что бояться нечего, это, разумеется, какой-нибудь из неудачников-браконьеров или один из работников, которого принудили служить во флоте, но он сбежал в контрабандисты. Черная лошадь ничего не значит. Я просто запаниковала. И напрасно.

Но даже сейчас, сидя высоко в экипаже, где лежит на сотни фунтов серебра, я чувствовала себя уязвимой и испуганной. Я конвульсивно вздрогнула, затем глубоко вздохнула и, прикусив щеки изнутри, постаралась взять себя в руки. Затем я повернулась к Джону Мак-Эндрю и улыбнулась ему.

— Благодарю вас, — сказала я. — Я просто глупа, если так расстроилась. Он — контрабандист и хотел где-нибудь припрятать свои бочонки с бренди. Когда я сказала «нет», он был оскорблен. Я не знаю, почему это так напугало меня.

Джон Мак-Эндрю понимающе кивнул, но глаза его оставались настороженными.

— Почему вы сказали «нет»? — спросил он. — Что вы имеете против них?

— Я никогда этого не позволю, — проговорила я. — Я не хочу преступников у себя в Вайдекре, мне не нужно никаких предводителей, никакой шайки. — Теперь я уже почти кричала. — Сегодня он контрабандист, а кем он будет завтра? Я не хочу, чтобы кто-то чужой на черном коне по ночам скакал мимо моего дома. — Я остановилась с рыданием, сама испуганная своим взрывом.

Теплая ладонь Джона накрыла мою руку.

— Вы не хотите мне рассказать почему? — спросил он, и его голос был мягким, нежным и любящим.

— Нет, — жалобно возразила я, — нет.

Мы сидели молча, лошади низко склонили головы к траве, позднее солнце освещало розовым светом барашки облаков, низко клонясь к морю.

— Я отвезу вас домой, — сказал Джон, и в его голосе звучали теплота и терпение.

Теперь я знала, что он любит меня. Любит меня так сильно, что готов принять на веру то, что я делала, хотя это могло подсказать ему, что я далеко не такая прямодушная хорошенькая девушка, какой казалась. Он мог догадаться, что у меня есть секреты, и страшные секреты. Но он предпочел кликнуть лошадей и повезти меня домой. Мы ехали, глядя на заход солнца, который перешел в светлые сумерки, пока мы добрались до долины Гудвудского леса, а затем и в сияющую звездами ночь, напоенную сладостными ароматами. Домой мы приехали уже при свете луны, крохотного тонкого серпа на синем небе, и когда Джон Мак-Эндрю подал мне руку, помогая выйти из экипажа, я почувствовала легкий призрак поцелуя на своих волосах.

Он не стал принуждать меня к объяснениям. Стояли последние дни уходящего лета, трава была вся скошена, зерно просеяно, и оставалось много времени для визитов, танцев и пикников.

Когда мы с Селией, мамой и Гарри ездили к Хаверингам, мы с Джоном всегда совершали одинокие прогулки по заросшему саду. Возвращаясь к чаю, мы видели, как обменивались улыбками мама и леди Хаверинг, но улыбки немедленно исчезали под нашими взглядами. Иногда по вечерам мы сворачивали большой ковер в гостиной Хаверингов, а мама садилась за рояль и играла джигу и разные деревенские танцы. Свой первый и последний танец я танцевала в объятиях Джона. Затем, пока мы ждали наши экипажи и воздух становился все холоднее и холоднее, доктор накидывал на мои плечи шаль, иногда слегка касаясь пальцем моей щеки, холодной и мягкой в лунном свете, как цветок.

Экипажи подкатывали к крыльцу, он подсаживал меня в карету и, мягко сжимая мои пальцы, прощался со мной отдельно от всех. Лошади уносили нас домой, я откидывалась на шелковые подушки и чувствовала тепло его улыбки, блеск глаз, прикосновение руки к своей щеке. И я сидела не шевелясь, а мама сидела рядом со мной и тоже тихо улыбалась.

Но это легкое изящное ухаживание не могло поглотить меня настолько, чтобы я забыла о власти над Гарри, о власти над землей. Примерно раз в неделю я поднималась по ступенькам в тайную комнату и брала Гарри в ослеплении страха и наслаждения. Чем чаще это происходило, тем меньше это значило для меня, пока наконец мое ледяное презрение к Гарри не стало реальностью.

Теперь я точно знала, что мое влечение к Гарри исчезло. Хотя я думала, что веду себя с ним как свободная женщина, на самом деле я была рабом. Это не было свободным выбором. Я хотела его потому, что он был сквайр, а не ради него самого. Но сейчас, когда он потерял свое чистое очарование и стал довольно толстым и обрюзглым мужчиной, было уже поздно. Я имела дело со сквайром, а не с Гарри. Я не могла сказать «нет». Моя безопасность и мое присутствие на земле означали, что я должна обладать ее хозяином. Я платила свой оброк точно так же, как платят его наши арендаторы, подходя к моему столу с монетами, завязанными в уголке платка. Когда я ложилась на спину или ходила по комнате, пугая и восхищая Гарри каждым своим движением, я платила свои долги. И понимание этого удручало меня.

Гарри лишился своего очарования, но его не лишилась земля. Вайдекр сверкал той осенью, как алая кисть рябины. Летнее тепло стояло так долго, что даже в октябре Джон возил меня на прогулку в одной только накинутой на плечи шали. Но вскоре неожиданно пришли морозы, и на подернутой инеем земле я отлично могла видеть следы лисы. Наступил охотничий сезон. Каждый день мы с Гарри тренировали наших гончих и не говорили ни о чем другом, кроме как об охоте, собаках и лошадях. Это был первый сезон Гарри, и он страшно волновался. То, что наши гончие были самыми лучшими, означало, что хозяин должен следовать за ними по пятам, скакать по любым тропинкам и перепрыгивать через любые препятствия. Наш Шоу был отличным загонщиком, знавшим все лисьи тропы, к тому же я всегда скакала рядом с Гарри.