Дом и правда оказался хорошеньким, но только снаружи, а внутри было грязно, ни одна дверь не запиралась, сантехника не работала, а окна как будто пару лет не мыты. Но мы уже влезли на горку со всеми вещами, спускаться и снова искать сил не осталось. И мы поселились у Вики.

Она оказалась девочкой за тридцать, с двумя детьми, разведенная. Мгновенно рассказала нам «всю свою жизнь», не требуя никакой информации взамен. Ничего в ней особенного не было, кроме одного – кажется, она боялась темноты, потому что спала при включенном ночнике и никогда не гасила свет в ванной. Никогда, круглые сутки. А так вполне нормальная, именно поэтому я сейчас лежала с ней на одной кровати и лениво рассказывала:

– А вчера мы гуляли по набережной, музыкантов видели. Один мальчик такой рыжий-рыжий… Вообще лучшим в них оказалось именно то, что он такой рыжий – пели паршиво, но за показ мальчика денег заслужили.

– Ой, у меня был один рыжий, тоже музыкант – на гитаре играл и пел…

И вот она, Вика, переворачивается на бок, ко мне лицом, укладывает голову на сгиб руки и начинает рассказывать. Я не буду воспроизводить ее быструю речь, южнорусские словечки, описывать вздрагивающие каштановые волосы, мелкие жесты свободной правой рукой. Просто своими словами.

Он был худой и рыжий, как большая собака, которая отряхивается и фыркает, когда вылезает из воды, и соленые капли стекают с ее длинной шерсти. Вот так и он тряс головой на пляже, когда она его впервые увидела, – нырнул, вынырнул, покрутил головой и встретился с ней взглядом. Не белокожий совсем, хотя волосы медные. Густые, жесткие. Тронешь – пальцы запутаешь и не сразу вытащишь. Она запутала в них пальцы очень быстро, сразу, в первую ночь, потому что такие парни на дороге не валяются, как тогда показалось. Но на самом деле такие парни именно что валялись – на дороге, на пляже, на диване, в тенечке, на камешке – где устанут, там и свалятся. А она присаживалась рядом и клала его голову к себе на колени, гладила по груди, касалась пальцами загорелой кожи, нащупывала ребра под ней и думала: «Надо же, тощий да ленивый, а трахаться заводной, слаааадкий». Рыжий летом в Крыму зарабатывал, играя на улице, а как он добывал деньги в другое время, Вика не знала. Смутное «возил, продавал, дела всякие» она от него услышала и перестала спрашивать – потому что лучшим в нем были не его деньги, а вот эти длинные патлы и низкий глубокий голос (и откуда, где он в этих мощах прячется?), ну и то, что слааадкий. Мед его волос, мед его голоса, мед его тела – Вика, как голодная оса, все кружила и не могла наесться. Лето кончалось, пора было возвращаться домой, а она все бродила за ним по прибрежным городкам, и смотрела, и слушала. Отощала тогда тоже, потому что денег, заработанных за год в ларьке (в школе тогда не платили, она в Харькове торговала… ну да про другое разговор сейчас), в обрез осталось, и не до еды ей было вовсе – не до той еды, что купить можно. На дорогих приморских базарчиках она под вечер собирала ништяки – подгнивающие персики, поплывшие за день помидоры, лежалые синенькие – за копейки или так отдавали. Ночью на пляже тушили овощи на костре, ели в темноте, запивали теплым портвейном, на который за день набросали денег «туристы» – добрые толстые тупые отдыхающие. И Рыжий тогда снова пел под гитару (как будто днем не напелся), рвал низкий голос, хрипел, шептал, рычал непонятные слова – потому что исключительно по-английски, принцип у него такой был. Никакой «Машины времени» и даже «Чайфа» или там Летова, не говоря уже про блатняк. Сколько бабла на этом потеряли, не пересказать. Подойдет человек с деньгами, попросит под Высоцкого, а Рыжий ни в какую. Один раз подрался даже, когда сильно настаивали, а он объяснять начал, почему лажу всякую не поет. Это «централ» – лажа? Ах ты сука… Ну и понеслось. Но Вика одному мужику морду полезла царапать, а когда отпихнул, так завизжала, что их от греха подальше в покое оставили. С ними еще парни и девчонки были, но никто больше не полез, одна Вика. А ночью Рыжий сказал: «Злая ты, как оска, и ни хрена не боишься…»

* * *

– А потом?

– А что потом… А потом зарезали его. Не за песни, а за пять гривен и часы. Ночью, когда на пляже спали, подрезали веревки, палатка завалилась, нас ногами замесили, а когда он вылез, ножом ударили. Это на Форосе было, там рядом народ стоял, услышали, прибежали, да поздно. «Скорую» вызвали, пока приехала, уже все.

– А тебе, тебе ничего не сделали?

– Меня тоже пырнули, – она задирает майку и показывает маленький аккуратный шрам внизу живота, справа, – но не сильно. Да мне и больно не было, страшно только очень. И сначала, когда в темноте на нас палатка обрушилась. И потом. Когда его голова у меня на коленях лежала и рыжие его патлы в моей крови купались.

Пока после операции валялась, его родители приехали, тело забрали. А я, ты знаешь, даже имени его не знаю – вот веришь, Рыжий и Рыжий.

– Верю.

– У меня от него только запись осталась, щас найду тебе.

Она нашарила в тумбочке кассету, но ей пришлось-таки встать, потому что допотопная магнитола стояла в другом конце комнаты.

– Ну а ты потом че?

– А ниче, через год замуж вышла за своего мудака, еще через год Толика родила, через пять Машку, а в позапрошлом он, сука, с приезжей связался и уехал с ней в Донецк. Забыл, как я его тянула, пока работать не начал. Теперь вот квартиру продавать будем. Придушила бы гада. Тебе там никому не надо, кстати, квартиру в Балаклаве? Сто тридцать тысяч ее оценили, баксами.

– Я спрошу.

– Ну спроси. Ладно, слушай. Вот он какой был, Рыжий.

Низкий невозможный голос запел. Take me home уou silly boy рut your arms around me…

Входная дверь хлопнула.

– Маам, че поесть есть? – Толик заглянул, повертел рыжей головой и убежал на кухню.

– Весь в отца, паразит. Печенку я там сделала, щас разогрею!

Я слушала, как Том Вейтс хрипит с осыпающейся кассеты, вспоминала аккуратный шрам от аппендицита и улыбалась. Вот зараза же, разве можно так врать про живого человека? Злая ты, Оска, и ни хрена не боишься.

Кроме темноты.

Это в пятницу было. Катя возвращалась домой страшно довольная. В редакции случился день рождения журнала, некруглый, два года, поэтому корпоратив устраивать не стали, но сотрудникам дали немножко денег, презенты и отпустили в пять. Катя всем сердцем любила подарочки, не важно, сколько они стоили и какое значение в них вкладывал дающий – от души или так. Просто – не было вещи, а теперь есть, сюрприз и маленькая прибыль. Она забавлялась собственной детской алчностью, но бороться и не думала: такой грех не грех, нужно в главном порядочной быть, а не по пустякам к себе придираться.

А в главном она, Катя, неплохая – хороший редактор, честная жена любимого мужа и нежная мать для капризной белой кошечки. К тридцати шести годам выглядела так, что тетки на работе завидовали, – на нежном круглом лице почти не было морщинок, и тело легкое, девичье. «Добрый нрав и высокий образ мыслей», – слегка перевирала она Цицерона, но мало кто мог узнать цитату.