На сей раз дерзкий крик послышался совсем рядом.

«Я трахнул жену Якоби!» — выкрикнул молодой любовник.

Пинес сжался, как полевая мышь, вспугнутая в своей норе, и почувствовал, что его виски разламываются от вожделения и стыда. Якоби был молодым и удачливым секретарем деревенского Комитета, а жену его учитель знал с тех пор, как она была одной из множества его учениц.

«Внучка Бен-Якова, того самого Бен-Якова, что был убит во время арабского восстания 29-го года[150]. Была симпатичным, разумным ребенком и на моих глазах выросла в добрую, работящую, стеснительную девушку».

Крик взорвался на ветру, и его звуки, рассеявшись во все стороны, стали спускаться на деревню, как обрывки белых лепестков миндаля. На лица проснувшихся деревенских женщин взошла дремотная улыбка. Потом тишина вновь сомкнулась над вершиной водонапорной башни, и теперь Пинес слышал только удары собственного сердца и совсем рядом с собой — тихий, горловой смех женщины, прижавшей голову возлюбленного к своим грудям, чтобы заставить его замолчать.

Так они лежали, не подавая звука, и кровь в старых чреслах учителя постепенно успокоилась тоже. Ему стало холодно, но он боялся пошевельнуться и мучился, пока они наконец не встали, оделись и начали спускаться по лестнице.

Он решил выждать еще несколько минут, чтобы избежать неловкости, если они его увидят. Потом встал, схватился за перила, глянул вниз и увидел, что из темных кустов вокруг башни выскакивают несколько мужчин и, «точно злобные звери», набрасываются на влюбленную пару.

Женщину оттащили за волосы, а парня повалили и в ужасающем молчании стали методично, будто выполняя какую-то механическую работу, избивать и топтать тяжелыми рабочими ботинками. Только надсадный хрип, стоны и всхлипывания да тяжелое шмяканье ударов слышались в холодном воздухе.

Когда нападавшие снова исчезли в кустах, Пинес торопливо спустился по лестнице, подошел к лежащему и посмотрел на. его окровавленное тело. Рваное мясо сверкало всеми оттенками кармина, точно раздавленный гранат, и сердце учителя сжалось и задрожало.

«Он лежал лицом вниз. Я осторожно повернул его на спину, и он застонал от боли. Это был Ури Миркин. Твой двоюродный брат».

Я и сейчас еще мучительно жалею, что меня не было там в ту ночь, чтобы вырвать Ури из рук истязателей. В ту минуту я топтался под домом нашего деревенского врача. Здравчасть дома престарелых регулярно оповещала деревенских врачей о состоянии здоровья их стариков, и я надеялся услышать сквозь занавески, как чувствует себя дедушка в эти свои последние дни.

«Если бы я был там, — всхлипывая, говорил я Пинесу, — если бы только я был там! Я бы спас Ури. Я бы поубивал их всех».

Кулаки мои сжимались и разжимались, пот катился по шее.

Пинес рассказал мне обо всем лишь после того, как Ури изгнали из деревни. Все знали, что произошло, но только мне старый учитель признался, что был в эту ночь на башне. На заседании деревенского Комитета он на все расспросы отвечал, что вышел погулять из-за бессонницы и увидел юношу, лежавшего без сознания. «А увидев, закричал во весь голос, что совершившие эту подлость — бандиты, разбойники, сыны рефаимов[151]».

На самом деле Пинес спросил Ури, что с ним, и, не получив ответа, бросился в розовый сад возле синагоги, смочил под краном носовой платок и, вернувшись, вытер разбитые губы моего брата. Худое искалеченное тело медленно шевелилось в усилии и муке сломанных ребер и раздавленных тканей. «Как израненный ангел, упавший с небес».

Он подхватил Ури под мышки и с трудом дотащил до своего дома, стоявшего неподалеку. «У него была сломана ключица и вывихнуто плечо».

«Почему ты не позвал меня?! — взвыл я. — Я бы донес его на руках!»

Пинес уложил Ури на свою кровать и сидел возле него всю ночь. Он раздел его догола, осмотрел нежное, стройное, истоптанное тяжелыми ботинками тело, бережно протер его раны влажным платком и смазал зеленкой.

Ури дергался и стонал от боли, разноцветные кровоподтеки переливались по всему его телу, как цветы, и запах раскрывшегося женского бутона, еще подымавшийся от его чресел, не переставал ударять в возбужденные ноздри Пинеса, «заполняя носовые синусы» и собираясь под костями висков и лба, точно слой сладкой росы.

Всю ночь Пинес сидел возле Ури и смотрел на него.

«Он допытывался у меня, почему я каждый раз кричал и что во мне есть такого, что все женщины деревни готовы со мной лечь».

«Он был слишком потрясен, измучен и растерян, чтобы отвечать на мои вопросы».

Страшные звуки глухих ударов, хрустящих костей, выворачиваемых суставов, раздираемой кожи не выходили из головы Пинеса. В ночной темноте он не смог распознать нападавших и теперь подозревал каждого мужчину в деревне, от шестнадцати до шестидесяти лет. «Мы уподобились диким зверям, — думал он. — Человек брата своего поедает». Кости пинесовского черепа истончились до толщины издырявленной пленки, которая с трудом сдерживала муку и гнев. «Всю свою жизнь я затыкал пробоины, а сейчас плотины рухнули, и я увидел лицо надвигающегося зла».

Утром он оставил возле кровати чашку чая и печенье и отправился в наш коровник. Авраам и Иоси доили, раздраженные отсутствием Ури. Я работал во дворе, разгружая телегу с кормовой свеклой.

«Ури у меня», — сказал учитель. Но не успел он договорить, как в воротах коровника появились люди из деревенского Комитета. Авраам велел нам с Иоси продолжать дойку, а сам поднялся с ними в дом. Минуты через две оттуда послышались страшные вопли Ривки. Будто мало ей было того стыда, что она была дочерью наемного служащего, простого шорника, а не земледельца, и женой разочаровавшего всех «первенца деревни», так теперь ей еще выпал позор быть матерью распутного сына. Впервые в жизни я слышал то, что хотел услышать, без того чтобы подползать и пригибаться, забираться на ветки, и подслушивать, и таиться в темноте, как вор.

— Всё из-за этой сучки-воспитательницы, которая разрешила ему ходить у нее под юбкой, прямо у себя в заднице! — орала моя тетка.

— Не всем обязательно это слышать, — увещевал ее Авраам.

— Это все твоя вина! Это у тебя уже в девять лет стоял на эту американку! А твой брат вообще трахал коров! И сестра твоя тоже раздвигала ноги без трусов на всех крышах!

Огромная стая голубей в ужасе взлетела над крышей коровника, и стихающее хлопанье их крыльев оставило за собой эхо, бьющееся о Ривкины щеки. Члены Комитета терпеливо переждали, пока улеглась суматоха, и потом сообщили родителям, что они решили «отослать Ури на некоторое время из деревни». Жену секретаря Якоби, сообщили они, уже увезли ночью в дом ее сестры в городе. Мешулам Циркин, который к тому времени был почти пятидесятилетним девственником, говорил мне потом, что «если бы они решили увезти всех, кого трахнул твой Ури, в деревне остались бы только Рива и Тоня».