«Публика-то… уважительная, вон, генерал на генерале…» – с сомнением сказала я Игорю. Он тоже глянул в щёлочку, поцокал языком.

«Да, ну что ж… – отозвался как-то подозрительно легко. – Придётся программу менять!»

А когда объявили его – вышел и прочитал ровно то, и без единой купюры, что и намечал прочесть. И, знаете… думаю, сидящие в зале фронтовики в окопах и не такое слыхали, и не такое сами произносили, так что пару зарифмованных блядей в стихах Игоря Мироновича они спокойно перенесли, хлопая и наверняка радуясь, что дожили до этого дня.

Слово – вещественно и плотно; за него можно схватиться и спастись, как спасся из преисподней, схватившись за луковицу, грешник в какой-то сказке. Это энергетический сгусток: может и током шибануть, может прожечь нутро до пяток, а может осветить довольно приличное пространство.

А бывают ситуации, особенно за рулём, когда обычных слов для мгновенного выброса эмоций просто не хватает. Мы же на волоске висим, жизнь или смерть на дорогах – вполне ощутимое обыденное дело. Чтобы вас не хватил удар, надо ругнуться, сбросить напряжение. Очень помогает – вам это подтвердит любой опытный кардиолог.

В прозе это очень сильная и яркая краска, ею надо пользоваться умело.

Просто надо помнить, что неформальный слой языка существовал издревле. Им не брезговали великие писатели, художники, актёры, – сколько дивных актёрских баек обыгрывают ситуации со случайным «соскоком» исполнителя на сцене с текста роли в собственный разговорный, ясное дело, матерный текст. Это всегда – взрыв, гомерический хохот, мгновенная уморительная картинка. Помню, меня всегда раздражали в письмах Чехова эти советские скобки с тремя точками внутри. Провал во фразе. Провал в смысле. Провал в живой речи Антона Павловича. Сколько таких убогих скобок в письмах к братьям и приятелям, к Суворину, к коллегам-писателям. «…а если не захочешь, то по… черепок и туда тебе и дорога!» По чему – черепок? – гадала я и сама вставляла по смыслу слово. Видимо, «по жопе черепок»? Или как-то ещё? Ведь прекрасно было бы? Живой, усмехается, – вот он, Чехов!

И если вы думаете, что этими словами брезговали дворяне и императоры…

Моя подруга училась у Юрия Лотмана в знаменитом Тартуском университете. Вспоминала его лекцию о русском мате. Юрий Михайлович рассказывал о тайной обиде Горького, которого принимал в Ясной Поляне Толстой. В течение целого дня общения Лев Николаевич многажды произносил в разговоре такие вот слова. И Алексей Максимович обиделся, хотя виду не показал: подумал, что граф подчёркивает простое происхождение гостя, даёт понять, чтобы тот знал своё место. На самом деле – наоборот: Лев Николаевич как бы принимал Алексея Максимовича в свой круг, показывая, что ценит его и «держит за своего», ибо в то время практически все интеллигентные люди свободно употребляли в устной речи слова обсценной лексики.

И будем же честными: в советские времена в обыденной речи эта часть заповедного языка тоже использовалась отнюдь не только работягами.

В последние несколько лет мои книги запечатывают в такой скафандр, словно им предстоит спуститься на дно океана, или в космос лететь, или выжить в условиях чумы… – короче, преодолеть какие-то немыслимые препоны на пути к читателю. Совсем недавно пресловутый значок «18+», окружённый ханжеским «содержит нецензурную брань», лепили только на целлофановую обёртку; читатель снимал её, сминал и выбрасывал сие позорное клеймо в помойное ведро. Сейчас – шалишь! Сейчас эту пулю лепят непосредственно на обложку – так клеймили в древности лбы, дабы раб не убежал, не скрылся. Вот она, зараза для подрастающего поколения. Не подпускайте детей, подростков и приличных бабушек к подобным растлевающим книжонкам!

Интересно, кто же решает, что можно и чего нельзя читать человеку? Я эту инстанцию представляю себе в образе чиновницы лет за пятьдесят с накладной халой на голове, в деловом костюме, в туфлях на каблуках на слегка отёчных ногах. Думаю, в молодости она давала жару всем ангелам на небе и всем чертям в аду. (И просто – давала, на здоровье.) Она не прочь опрокинуть стаканчик или даже раздавить пузырь, а в кругу друзей выдать сальный анекдотец и припечатать крепким словом кого и что угодно. Вполне возможно, что она нормальная баба. Чья-нибудь бывшая тёлка, получившая эту высокую должность в награду за выслугу лет. Я в своей жизни таких баб навидалась.

Иногда я проговариваю внутренние монологи на эту тему. Мне есть что сказать.

Есть дети, которым можно в десять лет дать в руки «Золотого осла» Апулея, и они будут зачарованы чистотой вымысла и волшебной магией образов и слов. А бывают взрослые, которым надо запретить читать «Анну Каренину», потому что эта книга может развратить их блудливое воображение. Всё дело в людях.

Да, в моих книгах встречаются слова, которые смущают неподкупных стражей младшего школьного образования. (Образование старшеклассников этими словами можно только пополнить.) Но в моих книгах встречаются и снег, и застывшее озеро в окружении корабельных сосен, и тяжёлая страстная любовь, и нежность старухи к провинциальному пацану, и белая лошадь, бредущая в сумерках по кромке воды… И много чего ещё: огромный мир, вернее, целая череда миров, людей и стран, что создала я за пятьдесят лет своей жизни.

У меня и детская книжка есть, а там исключительно высокоморальная, даже слегка англизированная речь персонажей.

Отнюдь не в каждой книге у меня встречаются слова обсценной лексики, а если встречаются, то в таких сценах, где точка кипения эмоций не гасится ничем, кроме как этим противопожарным словом. «Содержит нецензурную брань» – сообщается в стиле донесений полицейского пристава на обложке каждой моей книги. Доложить – так, на всякий случай, – чтобы знали; чтобы те, кто почище, держались подальше.

Содержит нецензурную брань…

Я возражаю. Слова эти – давно уже не «брань», а выражение чувства, восклицания, по сути – просто набор звуков. Прямой смысл этих выражений стёрся за сотни лет. В зависимости от ситуации, это просто реакция, чистая реакция – восхищение, удивление, огорчение, гнев или ужас.

Что касается цензуры, то мне есть что возразить даже лукавому умнице Бернарду Шоу, который говорил, что непристойность можно отыскать в любой книге, за исключением телефонной. Я берусь в телефонной книге отыскать такие скабрёзные перлы, что вы будете валяться, не разгибаясь, от хохота, – там одни фамилии чего стоят.

В то же время при помощи вполне разрешённых цензурой слов человека можно морально, да и физически уничтожить. Против таких-то слов современная российская цензура ничего не имеет. Впрочем, цензура в России всегда была слабовата в вопросах контекста.

Когда мне было лет двенадцать, у нас в школе, в моём, собственно, классе произошла трагедия. Трое мальчиков, вопреки строгому запрету, на большой переменке вскарабкались на самый верх огромной шелковицы, растущей на школьном дворе. Кто-то побежал ябедничать директору, тот вызвал пожарников – снять хулиганов. С жутким воем примчалась пожарка, вся ребятня и все учителя сгрудились под деревом…