– После вашего развода контора заметно изменилась, – заметил Свиттерс.

– Я слыхал, они теперь в агенты и чернокожих парней берут, – откликнулся Вашингтон.

– И чернокожих женщин тоже. Только сегодня мы их называем афроамериканцами.

– Во, ага, в самую точку. Я за этой переменой имен просто не поспеваю, приятель. В Гарлеме мы были «негры» или «цветные». Затем превратились в «чернокожих» и «цветное население». Но слово «негр» означает «черный» и означало «черный» всю дорогу, если не ошибаюсь; может, конечно, я сделался туп как бревно, прожив столько лет среди шведов – ну, то есть, Америка – страна вся из себя живчик, а у шведов с живостью туго, знаешь ли, – но я в упор не вижу чертовой разницы между терминами «цветные» и «чернокожие». Либо между «афроамериканцами» и «африканоамериканцами».

– Отличия и впрямь тонкие, – признал Свиттерс. – Чересчур тонкие для рационального мышления. Уловить их способен только ум политика. Я так подозреваю, за всем этим стоит все та же борьба за власть: кто захватит право выдумывать новые имена и названия – тот и «на коне». В языковой реальности те, кто дает вещам имена, психологически обретают на них право собственности. Супружеские пары дают имена домашним питомцам и детям, Мэдисон-авеню дает названия товарам, что подчиняют себе наши желания, теологи дают имена божествам, подчиняющим себе наши души, – «Яхве» преобразовалось в «Иегова», а «Иегова» – в простое доброе старое обобщенное «Бог»; дети дают названия новым направлениям в культуре либо переименовывают старые, тем самым их присваивая; политики называют улицы, школы и аэропорты в честь друг друга или в честь врагов, благополучно ими устраненных; так, к примеру, они убили Мартина Лютера Кинга, а затем назвали в честь него свои «кормушки», узурпируя память о нем. В определенном смысле мы – что лингвистические волки, задираем лапу над участочком культуры и помечаем его словесной мочой как территорию, которую контролируем единовластно. А может, и нет.

– Словесная моча? – скептически переспросил Одубон По. Он подоткнул свой аскотский[157]галстук в горошек за ворот хлопчатобумажной рубашки, подчеркивая франтоватость, словно бы излучаемую прической. – Анна, пообещай мне, что никогда в жизни не выйдешь замуж за человека, способного изъясняться столь образно.

Анна захихикала, явно давая понять, что выйти замуж именно за такого человека было бы очень даже весело. Свиттерс отвел взгляд, По удрученно улыбнулся – и вновь вернулся к теме ЦРУ.

– Вы говорите, будто контора изменилась. А как вам кажется, в лучшую или в худшую сторону?

– Думаю, судить пока рано. Это справедливо и в отношении конторы, и в отношении мира в целом. – Но не успел Свиттерс продолжить – если, конечно, он и впрямь собирался продолжать, – к По приблизился один из матросов и прошептал что-то ему на ухо.

– Шторм надвигается, – сообщил По, как только матрос ушел. – По радио передали, что ночью волны ожидаются от семи до восьми футов. Боюсь, Свиттерс, нам придется высадить вас раньше, чем мы планировали. Скорее всего тут кишмя кишат турки, хотя в здешних местах они укладываются на боковую довольно рано, но до следующей ночи мы ждать не можем, потому что на той неделе нам нужно выдворить десант из Сомали – пропустить ну никак нельзя. Невинные жизни под угрозой и все такое. Если вы только изволите собраться…

– С превеликим удовольствием, – заверил Свиттерс, причем совершенно искренне; хотя отнести ли его ликование за счет того, что наконец-то настало время действовать, или за счет того факта, что он вот-вот унесет с яхты ноги, не натворив глупостей или чего похуже из-за Анны, – это спорный вопрос.

Как бы то ни было, Свиттерс помахал девочке с безопасного расстояния, пожал наманикюренную руку, что едва не вырубила Центральное разведывательное управление, и дал знак матросам спускать себя, свой багаж, свое кресло и джутовые мешки с двумя тысячами противогазов на резиновый плот. Скитер Вашингтон сел на весла (мотор, чего доброго, привлек бы внимание) – и управился с ними на «ура». Ветер уже набирал силу; между темным силуэтом яхты и скалистым берегом поднялась зыбь, но Скитер атаковал гребни и соскальзывал в провалы между волнами так, как будто осваивал сложнейшую композицию Телониуса Монка.[158]Более того, гребя, напевал себе под нос.

– Скитер, что это за мелодия?

– Э? А, эта? Да одна новая штучка, я над ней как раз работаю. Думаю назвать ее «Slida», с твоей подачи, парень. Американцы все равно не допрут, что это значит, а шведы насчет такого рода вещей куда как терпимы. Если моя фирма звукозаписи в Стокгольме на словечко не «клюнет», ну, пожалуй, назову ее – как ты сказал, по-японски-то оно будет? – «Chitsu»? Разве что у тебя в загашнике что-нибудь получше есть.

Плот швырнуло набок – и он рикошетом отскочил от скалы. Свиттерс стер с лица соленые брызги.

– Ну, я так понимаю, валлийский тебя вряд ли «приколет». Валлийцы говорят llawes goch.

– Как-как? Ты меня разыгрываешь? Нет, это, парень, полный отстой. С таким названием я далеко не уеду.

– «Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет», – напомнил ему Свиттерс и уперся левой пяткой в надувной борт, чтобы не опрокинуться в воду. Они уже вошли в полосу прибоя, и, несмотря на умелое маневрирование Скитера, плот немилосердно раскачивало из стороны в сторону. – По-вьетнамски звучит еще хуже. Вьетнамцы называют эту штуку lo torcung am dao или lo torcung am ba, в зависимости от того, выходит ли наружу ребенок или входит внутрь мужчина.

– А когда она вообще не в употреблении?

Свиттерс пожал плечами. И начал было строить гипотезы: дескать, вьетнамский термин настолько длинен, что просто его выговорить – и то эротическое стимулирование. Однако, чтобы перекричать рев бурунов, ему пришлось бы орать во весь голос, а поскольку до берега оставалось менее тридцати ярдов, повышать голос было, пожалуй, неразумно.

– Я так понимаю, в твоем репертуаре и турецкое словечко есть, э? – полюбопытствовал Скитер – или это Свиттерсу только послышалось? – но тут плот вновь накренился, и обоих захлестнула волна. (Хорошо, что компьютер и пистолет – в герммешках.) Если память его не подводит, по-турецки «вагина» будет dolyolu, но учитывая, что поблизости скорее всего рыщет береговая охрана или фанаты Ионы, Свиттерс отнюдь не собирался выкрикивать это слово прямо в чавкающую редкозубую пасть глодающих скалы валов.

Оазис словно бы не приближался. На какое-то мгновение Свиттерс всерьез задумался, а не мираж ли это, иллюзорная картина, созданная чрезмерным зноем, поднимающимся над чрезмерными песками в чрезмерное небо. Да, кочевники его тоже видели, но для бедуинов мираж – явление в своем роде осязаемое. Уж не массовая ли это галлюцинация, вроде того отплясывающего в небе Богородицына болида в Фатиме? Ну, как бы то ни было, теперь это – его личный глюк и ничей больше.