— Не кричите так, незачем вам надрываться! — снова прервал сын. — Мы же просто толкуем... по-хорошему, верно?

Судя по виду, однако, Огневик был преисполнен отнюдь не сыновних чувств. Углы рта его иронически кривились, он гневно морщил лоб. Сама поза его — он уселся на сундук, подавшись грудью вперед и болтая ногами с казарменной удалью, — свидетельствовала об отсутствии почтения к отцу и намерении поговорить со стариком по-свойски.

— Стало быть, вон оно как... — продолжал Жоакин. — Не получили вы в наследство три тысячи золотых?

— Нет! — заорал отец. — Нет! Тысяча чертей, прости меня господи, — нет!

— А если бы я показал вам копию завещания? — настаивал Жоакин — и вдруг выпучил глаза, открыл рот и высунул язык на всю длину. — Что скажет ваша милость тогда, сеньор отец? Если б я показал вам копию заве...

— Да ты, вижу я, вернулся домой, чтобы меня в могилу свести! — перебил его Бенто, с которого от глупой реплики сына мигом слетела видимость скорби. — Будь ты проклят!..

И, стиснув зубы и сжав ладонями голову, он заходил от двери к очагу и обратно; ему казалось, что несчастнее его нет в мире человека.

— Сеньор отец, — продолжал мягко сын, — вы от этого не умрете. Отдышитесь и послушайте своего Жоакина. Вспомните, что у вас нет другого сына и некому вам оставить ваши пятьдесят шесть тысяч крузадо...

— Вот сатана! — ворчал старик.

— Я прошу немного. Освободите меня от солдатчины и дайте мне что-нибудь, чтобы я мог жениться на Розе из Сан-Мартиньо. Отец отдаст ее за меня, если будет у меня тысяча крузадо. Я стану землепашцем, будут жить во здравии и в радости и никогда больше ничего у вас не попрошу, сеньор отец.

Как только Жоакин произнес имя Розы из Сан-Мартиньо, и тон и жесты его изменились. Взгляд стал умоляющим, голос зазвучал почтительно. Сердце его дрогнуло при воспоминании о той, кого любил он десять лет, по ком тосковал. Если бы в этот миг лицо отца просветлело, обещая проблеск надежды, Жоакин кончил бы свои мольбы, упав на колени.

— Тысяча крузадо! — брюзжал камнедробильщик. — Ты что, хочешь, чтобы я их украл?

Когда Огневик услышал сей вопрос, признаки доброго расположения духа словно смыло с его лица.

— Не хочу я, чтобы вы их украли, боже упаси! — отвечал Жоакин. — Но, сказать по правде, когда есть у отца три тысячи червонцев, а с сыном он не делится, то крадет он кое-что другое — счастье сына родного, на которого шести грошей не потратил с тех пор, как сын работать может... Слушайте, что скажу я, отец, и поразмыслите над моими словами. В полк я не вернусь. Я дезертир.

— Я только что был у твоего крестного, — проговорил старик уже мягче. — Сеньор полковник Лобо да Игрежа дал мне письмо, которое ты должен вручить вашему командиру, и он говорит, что все уладится.

— В казарму не вернусь, я уже сказал. Я хворью маюсь, мне нужно переменить жизнь.

— Чтоб тебя твоя хворь унесла... Слушать не хочу. Делай как знаешь. Нет у меня денег; разве что хочешь, чтобы продал я дом и ходил по людям, выпрашивая разрешения переночевать в сарае вместе с собаками.

— Ладно, — заключил Жоакин, вставая и потягиваясь, — пойду послушаю, что скажет мне Луис Пристав, он сулил, что так или иначе, а избавит меня от мундира и от кнута...

— И ты пойдешь толковать об этом с Приставом, пропащая душа?

— Почему бы и нет? Уж он-то — друг своим друзьям и, коли понадобятся мне деньги...

— Научит тебя, как украсть их...

— И он-то знает, где они водятся, — отвечал Жоакин, зевнув и перекрестив троекратно рот.

— Так получай же мое проклятие! — проревел старик с торжественностью, которой вполне хватило бы для финальной сцены акта, но было, однако же, недостаточно, чтобы пронять рядового № 32 седьмой роты артиллерийского полка города Порто.

Огневик улыбнулся и пробормотал:

— У вас, видно, проклятий больше, чем монет... Ладно, ухожу с вашим проклятием в кармане, а там... поглядим, будет ли от него вред и кому из нас двоих.

У Бенто от недоброго предчувствия заколотилось сердце, он даже сделал три шага, чтобы позвать сына и покончить дело миром, выложив сумму, нужную для выкупа; но образ котелка, полного червонцев, вытеснил из груди его отцовские чувства. Он замер как вкопанный, глядя на приступку под окном с широким подоконником: оконные ставни были закрыты очень плотно благодаря четырем поперечинам из каштанового дерева, потемневшим от времени.

V

Несколько дней спустя окружной судья из Барселоса довел до сведения исполнителя вермуинского суда, что ему надлежит подвергнуть тюремному заключению дезертира Жоакина де Коста Араужо, по прозвищу Огневик. Самые влиятельные граждане Фамаликана, убежденные в платежеспособности бессердечного сквалыги, вступились за несчастного юнца и стали донимать камнедробильщика уговорами и даже оскорблениями и угрозами. Камнедробильцик, испугавшись, отправился обсудить дело к своему куму, полковнику Лобо да Игрежа Велья; и, вняв доброму совету фидалго, кредитором которого был, выложил сумму, потребную для того, чтобы прекратить дело в военном трибунале, купить освобождение от воинской повинности и заплатить рекруту, который должен был занять в полку место его сына.

Но как только старику пришлось расстаться со сбережениями, которые он скопил по монетке еще до того, как получил в наследство три тысячи червонцев, он впал в такую скорбь, так допекла его тоска по кровным денежкам, что он умер бы от удушья, если бы не излил сыну всей своей ненависти. Двадцать четыре золотых — в такую сумму обошлась ему свобода Жоакина — достались ему ценою голода и жажды, дрожи от холода в зимние ночи и пота, пролитого летними днями, когда он трудился в горах в часы сьесты. И он вспоминал не без угрызений совести, что жена его хворала без помощи лекаря, и умерла без помощи лекарств, и похороны были самые нищенские, и все было так убого и недостойно потому, что он не захотел притронуться к заветным двадцати четырем золотым.

Жоакин между тем, при всей своей