А иначе один выход – вон ущельице… и то вряд ли поспеешь.

– Слышал, наставник, – потупился Змееныш. – Не глухой… Всем болтунам рты не заткнешь!

– То-то, что не заткнешь! Бремя налогов простолюдинам облегчили – хоть бы одно благодарственное моление в ответ, сутяг да мздоимцев из канцелярий железной метлой – одни стенания, что невинных последней лепешки лишили; Великую Стену облицевали камнем и достроили – зря деньги тратим! Столицу в Бэйцзин перенесли – геоманты воют, что место неудачное! Посланцев, в обители обученных, повсюду разослали, от Сиама до дальнего острова Окинавы – небось опять Чжан-кознодей темные клинья подбивает! Ты тоже так думаешь? Что бесы с мертвецами из-за наставника Чжана и его людей встают?! Отвечай!

Змееныш только робко пожал плечами. Но на этот раз, как выяснилось, преподобный Бань и не ждал ответа – умолк, остыл, помахал рукой обеспокоенному старшему носильщику: дескать, все в порядке, молодого инока уму-разуму учу!

Клинок месяца резче проступил в небе, окончательно набухшем бархатной тушью; от сосен резко тянуло смолой, и вершины холмов казались макушками великанов древности, от собственной тяжести ушедших под землю.

Монах из тайной службы шел молча, зачем-то разглядывая собственные руки, украшенные легендарным клеймом, – словно впервые их видел.

Лазутчик еще подумал, что с таким брезгливым выражением рассматривают скорее дохлую змею.

– Почти два десятка лет тому назад я проходил Лабиринт Манекенов, – тихо сказал преподобный Бань. – Тебя тогда еще небось и на свете не было.

Змееныш обратился в слух, машинально прикидывая: монаху эдак с полста годков, значит, он старше лазутчика на восемь лет; чем Цай занимался почти двадцать лет тому назад? Кажется, в округе Аньдэ в свите правителя уезда младшим отгонялой служил, шел себе впереди и блажил на всю улицу, чтоб с дороги убирались…

Вскоре в уезде новый правитель принимал грамоту на должность.

– Все в обители знали, что я его пройду, – продолжил Бань, – нет, не все; я не знал. Но прошел. Как – о том умолчу, тебе это слышать запретно. А в самом конце, когда обнял я раскаленный кувшин и, вдыхая запах собственной паленой плоти, смотрел на открывшийся мне выход… Вот оно, впереди – великое будущее, улыбка Будды, парадная дверь обители, радостный патриарх, восторженные братья! Шагни к ним, сэн-бин, монах-воитель, сотворивший неслыханное и немногим доступное, будь славой Шаолиня! Слушай меня, мальчик, – никому я о том не рассказывал до сего дня… Стою я, руки горят, сердце горит – и вдруг как ладонь душу сдавила: хочу назад вернуться! Не к славе, не к жизни, даже не к Учению; в ту смертельную темень, где познал я себя самого! Мнится мне: там, среди деревянных воинов и бездонных пропастей, стоит Бородатый Варвар, неистовый Бодхидхарма, великий Пути Дамо; стоит и манит пальцем. Дескать, еще не поздно, еще есть время выбирать! Знаю, что глупо, невозможно глупо, да только тянет, сил нет!.. Не вернулся. Вышел наружу, подставил руки, брат Лю – он тогда еще не был главным шифу – ожоги мне мазью смазывает, братия хвалы воздает… А за спиной вход в Лабиринт закрывается. Медленно так, словно ждет – передумает Бань-зазнайка, кинется в последний момент, ударит телом в щель, вернется… нет, не вернулся.

Бань откашлялся и быстро пошел вперед.

Змееныш не прибавил шага – глядел в сутуловатую спину монаха и чувствовал, что сейчас он ближе к разгадке тайны Шаолиньской обители и Лабиринта Манекенов, чем когда бы то ни было.

Вот только не потому ли заговорил о сокровенном бодисатва-Бань, что знал: никому не поведает сего юный инок!

И не пора ли – вон оно, ущельице… нет, прошли.

И впереди уже видны крыши усадьбы инспектора Яна.

…Присланный хозяевами короб с едой был великолепен.

В восьми его отделениях лежало все, что способно вызвать трепет у истинного чревоугодника. Были там маринованные гусиные потроха с водяными орехами, вяленые цыплячьи ножки и серебрянка в коричном соусе. По бокам привлекали взор маленькие тарелочки с блинами на пару, шиповником и сладкой рисовой кашицей. Жареные голуби благоухали, дымились пельмени с курятиной, плакало янтарной слезой соленое мясо с ягодами шелковицы; тут же стояли серебряный кувшинчик с виноградным вином, и еще один – с жасминной настойкой.

Змееныш взял ломтик солонины, откусил и принялся неторопливо жевать. За последнее время он отвык от мясной пищи. Забытое казалось новым, и поначалу лазутчик не мог понять: то ли он наслаждается мясом (и отсутствием в выделенной им комнате Баня), то ли солонина ему не по душе и стоит приняться за кашицу с плодами.

Налившийся желтым соком месяц насмешливо ткнулся в окно рогами и завис над празднично гомонящей усадьбой.

Госпожу в паланкине явно ждали. Прибывших немедленно обступила толпа слуг, носильщиков сразу же куда-то увели, а явившиеся следом за слугами домочадцы наперебой принялись прославлять приехавшую даму.

Создавалось впечатление, что весь праздник и готовился-то исключительно в ее честь.

– Святая Сестрица! – только и слышалось со всех сторон. – Ах, Святая Сестрица! А мы уж заждались, истомились! Боялись – неладное в дороге приключилось!

Святая Сестрица кивала направо-налево, объясняя причину задержки, а стоявший сбоку Змееныш дивился прозвищу госпожи и глазел по сторонам.

Инспектор Ян Ху-гун был явно не беден. В обнесенном стенами дворе повсюду сновали какие-то люди – таская корзины, зажигая цветные фонари, накрывая столы и украшая беседки; над парадным залом светилась огненная «триграмма», левый флигель, скорее всего служивший жильем управляющему поместьем, затенялся тремя роскошными кипарисами, беседочные столбы покрывала изящная резьба, а в галереях и павильонах все новые и новые родичи всплескивали широкими рукавами и счастливо голосили:

– Святая Сестрица! Ах, Святая Сестрица!

Удаляясь в сопровождении инспектора Яна (седого представительного чиновника), Святая Сестрица походя потрепала Змееныша по щеке и немедленно пригласила преподобного Баня следовать за ней. Дескать, кому, как не опытному учителю Закона, положено вознести благодарственное моление по поводу благополучного возвращения домой?! А Святая Сестрица и ее родня присоединят свои голоса к голосу архата.

Змееныш сперва задумался: при чем тут возвращение домой, если госпожа, судя по ее же словам, приехала в гости? Но тут бойкая служаночка велела ему идти в отведенную для монахов-охранников комнату.

Первое, что Змееныш заметил, войдя в комнату, была кровать. На таком ложе должны сниться воистину государевы сны. Инкрустированная перламутром, с загородками сзади и по бокам, кровать эта стоила никак не меньше шестидесяти лянов серебром. Сверху с навеса ниспадал красный шелковый полог, поддерживаемый парчовой лентой; развешанные вокруг на серебряных крючках ароматические шарики наполняли воздух благоуханием.

«А сыграть на подобном ложе в „двух мандаринских уточек“ или в „Гуань-инь идет за полог“… да вот хоть с этой провожатой!..» – мелькнуло в голове Змееныша, обдав все тело обжигающим вихрем, и Цай сам поразился такому мальчишескому порыву.