К счастью, на третий день на остров приехал Джимми. Его послал Музей современного искусства с рекомендательными письмами. Он был просто душка с его огромными голубыми глазами. Я знала, что Макс спасен, когда в зал вызвали Джимми в качестве свидетеля. Внезапно охранник мне сказал: «Ваше дело рассмотрено. Ваши друзья ждут вас на улице». Я чуть не упала в обморок. Макс был на свободе.

Джимми работал в Музее современного искусства за пятнадцать долларов в неделю. Не представляю, как он умудрялся жить на эти деньги. Это сильно подорвало его здоровье, и с ним периодически случались приступы нервных судорог. Я думаю, они стали результатом длительного недоедания, но их также вызывал любой эмоциональный стресс. Наш приезд в Америку и все возбуждение по этому поводу привели к нескольким неделям таких приступов. Как только Макс выбрался с острова Эллис, Джимми спросил, может ли он уйти с работы в музее. Он не только получал там гроши, но выполнял обязанности чернорабочего, так что Макс, разумеется, согласился. Он пообещал давать Джимми в два раза больше, чем ему платили в музее.

Джимми мечтал сблизиться с отцом, но Макс чувствовал себя неловко рядом с ним и не знал, как с ним разговаривать. Я немедленно взяла Джимми под крыло и стала ему практически мачехой. Честно говоря, матерью я была и для самого Макса. Я как будто нашла его брошенным в кульке у своего порога и теперь считала своим долгом о нем заботиться. По этой причине я впадала в истерику каждый раз, когда он попадал в неприятности. Меня не покидало чувство, что как только я перестану быть ему полезна, он перестанет во мне нуждаться. Эта заставляло меня идти ради него на самые немыслимые подвиги. Я добывала для него не только все, что ему нужно, но и все, чего он хочет. Я впервые в жизни испытывала к мужчине материнские чувства. Когда я сказала Максу, что он — ребенок, которого подбросили мне на порог, он ответил: «Это ты потерянная девочка». Я знала, что он прав, и удивилась его проницательности.

Макс, как и все дети, всегда хотел быть в центре внимания. Он старался стать предметом любого разговора, о чем бы ни шла речь изначально. Ему нравилась красивая одежда, и он завидовал, когда я покупала новые платья: он предпочел бы носить их, а не скучные мужские костюмы. На своих картинах он изображал себя и других мужчин в восхитительных нарядах времен Ренессанса. Как-то раз в Марселе, когда я купила себе маленький овчинный жакет, Макса так одолела зависть, что я заказала ему такой же. В этом магазине еще ни разу ничего не покупали мужчины, и продавец немало удивился. Тем не менее жакет для Макса сшили, и когда он надевал его, он становился похож на славянского князя.

Мы решили не возвращаться в «Белмонт-Плаза» и остановились в «Шелтоне». Джимми сказал, что нам стоит снять отдельные комнаты. Они были рядом, но не соединены между собой. Так началась очень странная жизнь, и я неожиданно почувствовала себя снова замужем. До этого я четыре года жила одна.

Теперь у меня появился приемный сын. С Джимми я ощущала себя комфортнее, чем в обществе Макса. Джимми был счастлив обрести мачеху, и мы замечательно ладили. Все, что мне не удавалось делать с Максом, я делала с Джимми. Я ходила с ним по магазинам, пока восстанавливала свой гардероб (я раздала всю свою одежду во Франции). Макс же не мог покупать одежду без меня. Он заставлял меня выбирать вместе с ним все, что он собирался заказать. Я уговорила его купить приданое. Он эффектно смотрелся в американской одежде с его идеальной фигурой и от природы изящной осанкой. Я подарила ему монокль из платины с бриллиантом и часами, принадлежавший моей матери, и он пользовался им вместо очков. Монокль прекрасно сидел на нем и придавал ему вид английского аристократа.

Пока Макс был на острове Эллис, я встретилась с Бретоном. Он обосновался в Виллидже в квартире, которую ему сдала на шесть месяцев Кей Сейдж. Это было уютное место, но совсем не похожее на привычную среду обитания Бретона. Его беспокоило будущее, тем не менее он не собирался учить ни слова по-английски. Он хотел, чтобы я рассказала ему все о Максе, нашей жизни в Лиссабоне и том, что произошло между Максом и Леонорой. По Нью-Йорку бродили слухи, что Макс не хотел оставлять Леонору в Лиссабоне и потому так задержался. Бретон не понял, что я влюблена в Макса. Мы много говорили о Максе и Леоноре, и Бретон сошелся со мной во мнении, что она единственная женщина, которую Макс когда-либо любил.

Тогда мне впервые представилась возможность отблагодарить Бретона за его поэму «Фата Моргана», которую он отправил мне перед отъездом из Франции. Правительство Виши отказалось давать разрешение на ее публикацию, но в Америке он быстро нашел издателя, и поэма была переведена на английский. По пути в Америку Бретону пришлось пережить много приключений и несколько недель провести на Кубе в ожидании корабля. По-моему, он был очень подавлен и не знал, что ему делать дальше.

Оказавшись на свободе, Макс первым делом пошел к Бретону и пригласил его на ужин. Бретону не терпелось вновь заполучить Макса в свою группу. В конце концов, Макс был его крупнейшей звездой, которую он потерял во время кризиса с Элюаром. Сюрреалисты без конца играли в кошки-мышки, и соблазнить Макса Бретону не стоило больших трудов. Как только я вошла в отель «Бревурт», где собиралась присоединиться к ним за ужином, Макс бросился ко мне и поцеловал, видимо, чтобы Бретон понял, какие между нами отношения. Судя по всему, тот страшно удивился.

По просьбе Кей Сейдж я избавила Бретона от тревог и пообещала обеспечивать его двумястами долларами в месяц на протяжении года. Теперь у него появилось время на спокойное обдумывание своего будущего в Нью-Йорке.

Первым делом мы отправились на выходные на Лонг-Айленд с Луи и Мариан Буше. Они навестили нас и пригласили как-нибудь приехать к ним домой под Ойстер-Бэй. Я сразу же воспользовалась их приглашением, чтобы сбежать от страшной жары Нью-Йорка. Буше, хоть и не был ни абстракционистом, ни сюрреалистом, давно восхищался работами Макса и все про них знал. Они радушно нас приняли, и мы славно провели выходные. В последний раз я видела их в коттедже «Тисовое дерево» в 1938 году.

Когда мы приехали, в Музее современного искусства проходила выставка Пикассо. По этому случаю Пенроуз выслал в Нью-Йорк все свои полотна, так что на выставке я увидела картины, которые знала лучше всего. У музея было много картин и коллажей Макса — Альфред Барр купил четырнадцать штук. Большинство из них тем не менее хранилось в подвальном этаже, что для музея было в порядке вещей. Я помню, как спустилась в это подземелье и увидела скульптуру Бранкузи «Чудо». Действительно, чудо, что я обнаружила ее именно там. Наверху была выставлена «Птица в пространстве» — очень похожая на мою, только сделанная на двадцать лет раньше. Музей обладал весьма недурной коллекцией: у них были замечательные работы Пикассо, Брака, Леже, Дали, Руссо, Арпа, Танги и Колдера, но ни одного Кандинского. Скульптуры они выставляли в саду. Атмосфера всего этого места напоминала колледж для девушек и одновременно яхту миллионера. Уверена, Хамфри Дженнингсу там бы понравилось.

Мы сходили в музей моего дяди. Это было поистине нелепое зрелище. Там висела сотня полотен Бауэра в огромных серебряных рамах, затмевая двадцать картин Кандинского. Кроме них, там был один чудесный Леже 1919 года, Хуан Грис, несколько работ Домелы, Джон Феррен, Колдер, Делоне и другие менее интересные художники, чьих имен я не помню. Со стен грохотала музыка Баха, составляя довольно странный контраст экспозиции. Музей занимал симпатичное маленькое здание, и очень жаль, что с ним обошлись так бестолково. Макс назвал его Домом Бауэра; Музей современного искусства он называл Домом Барра, а коллекцию Галлатена в Нью-Йоркском университете — Домом скуки. Он действительно был донельзя скучен: несмотря на то что мистер Галлатен имел пристойную коллекцию абстрактного искусства, смотреть на нее не доставляло никакого удовольствия из-за уныния окружающей обстановки. Макс злился, что мистер Галлатен перестал считать его картины достаточно абстрактными и убрал их. Теперь эта коллекция находится в музее Филадельфии.