Нижеследующий текст начинается с рассмотрения истории возникновения постсоветских гендерных исследований, являющихся одним из видов феминистского активизма и следующих тезису П. Бурдье, что структура академии воспроизводит посредством своей институциональной логики социальную иерархию и структуру власти[521], а затем обращается к дискуссии, развернувшейся вокруг II Всероссийского женского съезда: ее анализ позволяет выявить противостояние различных гендерных «фракций». Далее предпринимается попытка концептуализации.

«Гендер» был у нас не всегда: появление этого понятия связано с социальными и политическими разломами конца 1980-х, в частности с интенсивной делегитимацией интерпретационных схем советского гуманитарного и социального знания. Постепенно оно стало рассматриваться, как полагает историк А. Браточкин (в отношении белорусской советской исторической науки), как часть «идеологического аппарата государства»[522], и новая ситуация требовала его модернизации и освобождения от партийно-государственного контроля. Открытие политических границ сопровождалось трансфером западного знания и последующей институционализацией новой научной парадигмы сначала в «независимых» (вновь создаваемых) университетах и исследовательских центрах, а уже затем ее проникновением в «официальную» академию, нередко в искаженном виде[523]. Гендерные исследования являлись важной, в некотором смысле особенной частью процесса трансформации знания.

Первые публичные заявления об угнетенности советских женщин прозвучали в период перестройки[524] сначала в СМИ и художественных произведениях, затем об этом начали говорить исследовательницы, делавшие попытки ввести гендерную проблематику в обществоведение, что можно рассматривать как свидетельство двух процессов. С одной стороны, эти дискуссии были выражением «антисоветского» чувства, инструментом делегитимации социалистического строя, который, как заявлялось, не реализовал свои обещания. В качестве доказательства гендерного неравенства обычно приводилось состояние некоторых роддомов, переполненность детских садов, использование женщин на тяжелых физических работах и т. д., т. е. под угнетением понимались проблемы социального обеспечения либо недоступность образа жизни западного среднего класса; угнетателем был социализм, а не мужчины. Примером такого подхода может служить документальный фильм «Оранжевые жилеты»[525], снятый группой белорусских кинематографисток (впоследствии Студия женского кино «Татьяна») по инициативе и при поддержке немецких кинематографисток и фондов. Название фильма отсылает к одежде дорожных рабочих и является метафорой использования женского труда «на укладке шпал», т. е. тяжелых работах, что рассматривалось как введенная социализмом практика[526]. По словам создательниц фильма, он был «про сорт женщин, выращенных советской властью»; его главный посыл состоял в «обличении» социализма. Авторы вспоминали: «Мы приезжаем в Берлин – а там по всему городу огромные плакаты с нашими “Оранжевыми жилетами”»[527]. После падения Берлинской стены и на фоне интереса к перестроечным реформам фильм стал лауреатом Берлинского фестиваля документального кино 1991 года.

C другой стороны, обращение к гендерным темам было началом важного процесса осмысления тех социальных различий и категорий субъектности, для которых в советской науке не существовало словаря описания. Первые сообщества по обсуждению женских проблем или группы «роста сознания» – например, московский LOTUS, ставший основой первого в регионе Московского центра гендерных исследований, группа, сформировавшаяся в Ленинграде вокруг журнала «Женское чтение», создавались образованными женщинами столичных городов, которые пытались сформулировать значимый для них, но не имеющий в позднем СССР названия «женский вопрос». Сотрудницы академических структур и образованная когорта в целом могли ощущать свою маргинальность как женщины, однако о существовании специального концепта и соответствующей интеллектуальной области могли знать те, кто обладали необходимым культурным и социальным капиталом: владели иностранными языками, имели доступ к западным текстам, выезжали за границу с родителями или в научные командировки, во время перестройки получили возможность налаживать контакты с западными интеллектуалами и феминистскими активистками. За пределы столиц гендерное знание обычно проникало из «центра». Например, создательница одной из первых белорусских женских организаций, рассказывая о том, как критически встречались ее выступления на заседаниях Белорусского народного фронта, в который она тогда входила, призналась, что только после поездки на конференцию в Москву, где говорилось о «гендерном неравенстве», она смогла концептуализировать отношение к ней в партии как проявление более общего феномена[528].

Как разъясняла создательница Московского ЦГИ Анастасия Посадская, заимствование термина «гендер» было сознательной стратегией:

«Следуя за дискуссиями среди феминисток, было решено ввести в русский язык слово “гендер”, чтобы избежать всякие ложные коннотации и создать ситуацию, когда людям будет интересно содержание незнакомого слова. Введение концепции “гендера”, с одной стороны, позволило расширить различия между биологической и социальной сторонами в конструировании фемининности и маскулинности… с другой стороны, оно явилось важным инструментом для того, чтобы избежать критики относительно “забвения мужчин”. Но, что было особенно важно, оно открыло возможность введения женских исследований в России в глобальные феминистские дебаты, позволяя преодолеть их историческую изоляцию, как и претензию (ненамеренную) быть «совершенно специфическими»[529].