Если кто-либо из многочисленных голодных индийцев видел, как пьяные свадебные гости накачивают слонов пивом, он наверняка испытывал гнев и возмущение. Но, надеюсь, Вы понимаете, что я ни над кем не смеюсь.

Ну а потом, естественно, перепивших гостей просят покинуть свадьбу — из-за абсолютно непристойного обращения со слонами, весьма неприятного остальным гостям. Никто не может осуждать других гостей за подобные чувства; некоторые из них, возможно, думали, что таким образом предотвратят ситуацию, которая «вполне могла выйти из-под контроля», хотя людям никогда особенно не удавалось этому помешать.

Итак, наши весельчаки, обиженные и возбужденные выпивкой, взгромоздились на своих слонов и двинулись прочь с этой выставки чужого счастья, разумеется, налетая на оставшихся слонов, потому что их слоны тоже изрядно опьянели после стольких ведерок пива, поднесенного хозяевами. Хоботы пьяных слонов мотаются туда-сюда, словно плохо пристегнутые искусственные ноги. Одно огромное животное настолько плохо держалось на ногах, что задело электрический столб и свалило его на землю, оборвав провода, находящиеся под током; провода рухнули на массивную слоновью голову, и того мгновенно убило током, как и развеселых свадебных гостей, что сидели на нем.

Миссис Пул, пожалуйста, поверьте: я отнюдь не нахожу это «смешным»! Но вот мимо проходит один из голодающих индийцев. Он видит, что свадебные гости высыпали на улицу и оплакивают смерть своих друзей и смерть принадлежавшего им слона; все рыдают, рвут на себе свои нарядные одежды, рассыпают по земле отличную еду, проливают прекрасные напитки. И вот что делает этот голодный индиец: он ныряет в толпу гостей, пока они отвлечены неожиданным несчастьем, и крадет немножко вкусной еды и питья для своей голодающей семьи. А потом принимается хохотать до упаду над тем, что случилось с пьяными весельчаками и их слоном. В сравнении со смертью от голода такой способ умереть, должно быть, представляется вечно голодному человеку смешным или, по крайней мере, спасительно скорым. Однако свадебные гости воспринимают это совершенно иначе. Для них это трагедия; они говорят только о «трагическом происшествии», и, хотя, вероятно, могли бы простить «отвратительному попрошайке» присутствие на их пиру — и даже стерпеть, что он украл их пищу, — они никогда не простят ему, что он смеялся над их мертвыми друзьями и мертвым слоном их друзей.

Свадебные гости, возмущенные поведением нищего (его смехом, а не кражей еды и не его лохмотьями!), топят его в одном из тех пивных ведер, из которых покойные весельчаки поили своих слонов. Так, в соответствии со своими понятиями, они «восстанавливают справедливость». Мы видим, что это — история о классовой борьбе, и, конечно же, она вполне «серьезна». Но мне все же хотелось бы считать ее комедией, хотя в основе сюжета — настоящее несчастье — ведь глупые люди всего-навсего (и довольно нелепым способом) попытались «овладеть ситуацией», сложности которой им никогда не постигнуть, хотя она и состоит из вечных и самых тривиальных компонентов! В конце концов, при участии такой громадины, как слон, могла сложиться и куда более опасная и трагическая ситуация.

Надеюсь, миссис Пул, мне удалось достаточно ясно выразить Вам свои мысли. Но, так или иначе, я весьма благодарен Вам за то, что Вы потрудились написать мне: я очень ценю любые отклики своих читателей — даже самые критические.

Искренне ваш, «Какашка».

Гарп всегда был склонен к излишествам. Он даже обычные письма писал как бы в стиле барокко; он верил в силу преувеличений, и его художественная проза страдала теми же излишествами. Гарп никак не мог забыть первое письмо миссис Пул, так сильно его огорчившее, однако ее ответ на его напыщенное письмо явно расстроил его еще больше.

Дорогой мистер Гарп,

(отвечала миссис Пул)

Вот уж не думала, что Вы станете утруждать себя ответным письмом ко мне. Вы, должно быть, больной? Я вижу по Вашему письму, что Вы верите в себя, и это, наверное, хорошо. Но то, о чем Вы толкуете, большей частью, по-моему, полная чушь, и я не желаю, чтобы Вы впредь предпринимали попытки что-то мне разъяснить, ведь это ужасно скучно и оскорбительно для меня как мыслящего человека.

Ваша Айрин Пул.

Гарп, как и его представления о мире, был исполнен внутренних противоречий. Он, например, был очень щедр и великодушен к другим, но одновременно и чудовищно нетерпелив. Он сам отмеривал, сколько его времени и терпения заслуживает каждый. Он мог довольно долго стараться быть милым, пока не решал вдруг, что пробыл милым уже достаточно, и тогда просто поворачивался спиной к ничего не понимающему человеку и, буквально рыча от злости, уходил.

Дорогая Айрин!

(писал Гарп миссис Пул)

Вам нужно либо вообще перестать читать книги, либо читать их гораздо внимательнее.

Дорогой Какашка! (писала Айрин Пул)

Мой муж говорит, что если ты еще раз мне напишешь, то он собьет из твоих мозгов мусс.

От всего сердца, миссис Фиц Пул

Дорогие Фици и Айрин! (тут же ответил Гарп) Ну и …. с вами!

Так в этой переписке он утратил свое чувство юмора, заодно отняв у окружающего его мира и свое сочувствие.

В «Пансионе „Грильпарцер“» Гарпу все же удалось сыграть на двух струнах — комедии и сострадания. Этот рассказ не унижает своих героев — ни чрезмерной резкостью оценки, ни какими-либо преувеличениями, использованными для достижения более высокой цели. Не кажутся они и более сентиментальными, чем нужно, ведь это могло бы обесценить их искреннюю, затаенную печаль.

Однако подобное равновесие в повествовании Гарп, как ему казалось, теперь утратил. Его первый роман (так считал он сам) страдал от перегруженности историей фашизма, к которой он, Гарп, не имел никакого реального отношения. Во втором своем романе он слишком приблизился к реальной действительности и страдал от того, что ему не удалось достаточно многое вообразить — то есть он чувствовал, что не сумел с помощью воображения выйти достаточно далеко за пределы своего весьма заурядного жизненного опыта. Расставание Гарпа с этим романом произошло довольно-таки холодно; вскоре он уже видел в нем просто еще один «реальный», но довольно обычный эксперимент.

Теперь Гарпу представлялось, что он слишком счастлив, что он слишком погряз в радостной жизни с Хелен и детьми. Он чуял опасность: ему уже казалось, что следует ограничить свои писательские возможности весьма простым