Максим не рассердился на меня, четырнадцатилетнего обормота, разревевшегося, словно несмышлёный малыш, из‑за сказки. Я видел, что и он сам почему‑то тоже едва сдерживает слёзы. И тоже – вовсе не только из‑за сказки, наверное, ему было жалко не только сказочных братьев, но и себя, оторванного от родного дома. И, наверное, меня, он знал мою историю, знал, как я лишился родителей и дедушки.

Но он сдержался, конечно, не заплакал, наоборот, сам стал утешать меня, тихо говорил какие‑то успокоительные слова, которые я плохо понимал. Да их и не нужно было понимать, важны были тогда не сами слова, а то, как он их говорил…

Успокоившись наконец, но всё ещё всхлипывая, я спросил, сам ли господин придумал эту чудесную сказку. Он улыбнулся, отрицательно покачал головой и сказал, что сочинила её женщина со странным именем — Астрид Линдгрен. И что она сочинила ещё и другие сказки и истории, которые он мне потом обязательно расскажет.

И он и в самом деле потом рассказал их мне. Про Малыша и Карлсона, про бродягу Расмуса, про Пеппи. Сказки были совсем детские, но такие добрые и красивые, что я слушал, забывая про всё на свете.

Потом он рассказывал мне и другие сказки и истории, сочинённые другими людьми, живущими в Небесном мире. Некоторые рассказы были смешными, такими, что от смеха я чуть не падал со стула. Максим тоже иногда смеялся, рассказывая их, но всегда смеялся как‑то тихо и не очень весело. Боль и грусть никогда до конца не покидали его. И рассказы его чаще всё‑таки бывали грустными, а иногда – по–настоящему страшными.

Даже в Небесном мире, откуда он спустился, тоже было, оказывается, Зло. И с этим Злом приходилось сражаться отважным и добрым людям. Совсем не похожим на наших людей. В этом, наверное, и было отличие его мира от нашего, в том, что хороших и благородных людей, таких, как он сам, в его мире было больше, чем в нашем.

Рассказывал он мне обычно поздно вечером, в это время он буквально валился от усталости с ног, но всё равно откуда‑то находил в себе силы, чтобы рассказать мне (своему слуге!) что‑нибудь интересное.

Дни герцога были заполнены до предела различными неотложными делами, в которых он мало, что понимал, но решать их всё равно приходилось. Решал он их, честно говоря, крайне неумело, и над новым герцогом Картенийским, победителем самого Лесного Владыки, перед которым дворня поначалу немела от страха, вскоре начали чуть не в открытую смеяться. Его совершенно перестали бояться. А чего бояться, если он никогда никого не наказывал?

Но чуть погодя его все же вновь начали бояться и уважать (что в нашем мире – одно и то же) бояться не так, конечно, как покойного Арику, но всё же довольно сильно. А произошло это благодаря мне, его личному слуге. Стали бояться, кстати, и меня, меня даже, пожалуй, больше самого Максима. Боялись меня потому, что я неожиданно получил право отдавать любые приказы от его имени!

Вообще‑то я сам присвоил себе это право, объявил о нём во всеуслышанье, а потом, воспользовавшись рассеянной задумчивостью смертельно уставшего под вечер господина, попросил его подтвердить это моё право. И он, так и не поняв до конца, о чём идёт речь, подтвердил.

И я тут же беззастенчиво стал этим правом пользоваться. Не для собственной корысти, конечно, хотя, честно говоря, не смог всё‑таки удержаться от того, чтобы не свести счёты кое с кем из дворни. Я мог бы теперь легко устроить, чтобы моих недавних обидчиков вообще больше не было в живых, но неожиданно мне стало их жаль. Ограничился лишь поркой самых подлых.

А потом использовал присвоенную себе огромную власть только для того, чтобы хоть немного облегчить жизнь моему господину.

Я сам впрягся в текущие дела, в которых разбирался тоже не очень хорошо, но всё‑таки гораздо лучше, чем Максим.

Прежде всего, уже на следующее утро после того, как сам себя объявил доверенным лицом герцога, я решительно отгородил Максима от визитов “высокородных” дам.

Эти дамы, якобы влюблённые в юного “рыцаря”, являлись к нему на приём “по личному делу”, требовали от него аудиенции. А Максим просто не мог отказать женщине, клятвенно уверявшей его в своей любви и требовавшей её “выслушать”, без чего она, дескать, и жить потом не сможет. Он покорно позволял таким “влюблённым” дамам надолго уединяться с собой, и иногда таких посетительниц было несколько за день.

Потом эти бессовестные “влюблённые” клуши наперебой хвастались одна перед другой, громогласно расписывая, какую неутолимую страсть якобы сумели разбудить в Великом Герцоге своей красотой, распускали слухи о невероятной “мужской силе” Максима…

Не было на самом деле на этих аудиенциях ничего подобного. Я не раз в этом убеждался, подглядывая сквозь отверстие в стене.

Таких отверстий, тщательно и искусно замаскированных, было много в стенах зала для аудиенций, раньше, ещё до Арики, сквозь эти отверстия лучшие арбалетчики держали под прицелом всех гостей, которых “наедине” принимали прежние хозяева замка. При Арике этого уже не было, он с презрением относился к заботе о своей безопасности. Но тайные ходы и отверстия для стрелков сохранились. И я этим нахально пользовался.

И убедился, что хоть Максим и был старше меня, но явно не имел никакого опыта “телесной любви”. И желания прибрести такой опыт тоже не было у него никакого. Брезгливость, отвращение к этим наглым курицам, даже страх – это было, хоть и скрывал он свои истинные чувства изо всех сил. Даже таких особ не хотел он обидеть своим пренебрежением! И подолгу мучился с каждой посетительницей, ведя светские беседы, делая вид, что ему нравятся эти беседы, но что он не понимает откровенных намёков…

Эти длительные “беседы” давались Максиму очень тяжело. После них он оказывался просто измочаленным. Для него было невыносимо часами врать, притворяться, отбиваться от приставаний этих похотливых кошек. Эти аудиенции просто убивали его, высасывали из него жизнь, но прекратить их, просто прогнав наглых самок, он не мог решиться.

Не знаю, чем бы всё это закончилось, если бы я не взял дело в свои руки.

Для начала я просто приказал вытолкать взашей из замка всех понаехавших в тот день посетительниц, которые уже успели к тому времени переругаться между собой и даже передраться, выясняя, кому из них принадлежит право в этот день первой изведать “любви” Максима. И дворня с удовольствием выполнила мой приказ. Да так, что всем надоевшие высокородные потаскухи кубарем покатились в пыли. Кое‑кто из них, визжа, осмелился угрожать мне, личному слуге и доверенному лицу победителя Лесного Владыки, угрожать ужасными карами.

Я, простолюдин, приказал тогда выпороть этих высокородных хамок. Публично. И это тоже было исполнено. С великим старанием, так, что мне даже пришлось прервать экзекуцию, смерти их я всё‑таки не хотел. Достаточно было и их позора, о котором, как мне доложили потом, уже на следующий день судачило всё королевство, обсуждая все подробности и придумывая новые. После этого визиты “влюблённых дам” прекратились. Раз и навсегда. Максим был немало удивлён этому, но вздохнул с огромным облегчением.