Сопоставляя письмо к Раевскому с историей Нижегородского полка, мы понимаем и то, почему Лермонтов путешествовал в черкесской одежде, с ружьем за плечами: такова была форма нижегородских драгун[503]. В офицерском мундире Нижегородского драгунского полка Лермонтов, глядя на себя в зеркало, нарисовал акварельными красками тот самый автопортрет, на котором изобразил себя в бурке, накинутой на куртку с красным воротником и кавказскими газырями на груди. Через плечо на кабардинском ремне с серебряным набором перекинута черкесская шашка. За спиной, в чехле, на походе у Лермонтова висело ружье. Таким его видели в Грузии.

Сообщение же Лермонтова о том, что он «снял на скорую руку виды всех примечательных мест, которые посещал», и везет с собой «порядочную коллекцию», подтверждается целой коллекцией его рисунков, сделанных с натуры, и картин. Известно, что по возвращении в Петербург Лермонтов подарил своему учителю рисования, художнику и. Е. Заболотскому, около двадцати кавказских путевых зарисовок[504]. Известно, что, кроме него, Лермонтов дарил свои работы и другим.

Но из всех рисунков, привезенных поэтом в 1837 году с Кавказа, уцелело только восемь. Шесть из них сделаны в Грузии: автолитография, снабженная надписью «Вид Крестовой горы из ущелья близ Коби», карандашный рисунок «Развалины на берегу Арагвы в Грузии» и четыре, названий не имеющие. На них изображены: башня в ущелье (очевидно, Дарьяльском), другое ущелье, с движущейся по дороге арбой, девушки, танцующие на плоской кровле грузинского дома, и тифлисский Майдан с видом на Метехский замок. Картины работы Лермонтова, относящиеся к 1837 году, изображают Эльбрус, какой-то грузинский пейзаж (полотно это известно под названием «Кавказский вид с саклей»), горное ущелье (хранится в Доме-музее в с. Лермонтове, Пензенской области), вид Тифлиса со стороны Авлабарского предместья и караван верблюдов возле скалы, находящейся (мы еще будем говорить об этом) недалеко от Царских Колодцев в Кахетии.

Эти рисунки и картины дополняют тот скудный материал — письмо к Святославу Раевскому, несколько косвенных фактов и тексты «Демона», «Мцыри» и «Ашик-Кериба», — на основании которого нам надлежит выяснить, что это был за период в творчестве и биографии Лермонтова, с кем он встречался за время службы в Нижегородском полку, о чем беседовал, какую наблюдал жизнь, — словом, установить, какое значение имело для него кратковременное пребывание в Грузии.

Над «Демоном» Лермонтов работал больше десяти лет. Он начал писать эту поэму еще в четырнадцатилетнем возрасте, когда учился в университетском благородном пансионе. В ту пору он задумал поэму о демоне и ангеле, влюбленных в одну монахиню. Потом Лермонтов изменил замысел: в новом варианте демон влюбляется в монахиню и губит ее из ненависти к ангелу-хранителю.

В этих ранних редакциях действие поэмы происходило вне времени и пространства. Затем Лермонтов задумал приурочить поэму ко времени «пленения евреев в Вавилоне». Этот библейский вариант остался ненаписанным. По тексту пятой редакции можно догадаться, что действие перенесено в Испанию: появились некоторые детали в описании — «теплый южный день», «лимонная роща», «испанская лютня». Однако общий характер поэмы от этого не изменился. Хотя уже найдены и закреплены отдельные стиховые формулы (в том число первая строка поэмы, которая пройдет неизменной от первой до последней редакции), хотя некоторые фрагменты и войдут потом в окончательный текст — замысел «Демона» в редакции 1833–1834 годов все еще носит отвлеченный характер, сюжет развивается вяло, образы безжизненны, описания неконкретны, недостоверны. Художественно монахиня бесплотна; в этом контексте монологи демона неизбежно кажутся риторическими. Лермонтов осознает это и откладывает работу над «Демоном».

Но вот миновал год ссылки, и, возвратившись из Грузии, Лермонтов подвергает поэму капитальной переработке. Горы Кавказа, Казбек, который кажется пролетающему над ним демону «гранью алмаза», «излучистый Дарьял», Каншаурская долина, зеленые берега светлой Арагвы, угрюмая Гуд-гора оказываются самой подходящей обстановкой для лермонтовской поэмы. В новом варианте появляются развернутые описания грузинской природы и грузинского феодального быта. В этой «кавказской» редакции, созданной в 1838 году, «Демон» становится одним из самых замечательных произведений русской поэзии.

Лермонтов воплотил в этой поэме томившую его жажду деятельности, свое неукротимое стремление к свободе, силу творческой мысли. Поэма проникнута духом критики, пафосом отрицания окружавшей его мрачной действительности — «пребывающего общественного устройства», как выразился один из корреспондентов Белинского. Недаром Белинский писал в 1842 году: «„Демон“ сделался фактом моей жизни», и находил в этой поэме «миры истин, чувств, красот»[505].

Замысел, для воплощения которого Лермонтов десять лет не мог найти точных жизненных образов, был завершен им по возвращении из ссылки. И это, конечно, не случайно. Прежде всего, продолжал развиваться поэтический талант Лермонтова. Кроме того, сыграла роль ссылка: она усилила активное чувство протеста, содействовала созреванию политической мысли. Но были и другие немаловажные причины.

Лермонтов не мог бы создать новую — окончательную — редакцию «Демона», столь разительно отличающуюся от первоначальных редакций поэмы, если бы не нашел нового, еще не открытого поэзией материала, который помог ему воплотить отвлеченную философскую мысль в конкретных поэтических образах.

В. Спасович, Алексей Веселовский, Н. Котляревский, Дашкевич, Дюшен, а вслед за ними другие утверждали, что поэма Лермонтова представляет собой подражание западным образцам, и называли в качестве источников «Демона» произведения Мильтона, Байрона, Томаса Мура и Альфреда де Виньи. Рассматривая поэму Лермонтова вне связи с конкретно-исторической обстановкой, в которой она возникала, эти исследователи склонны были считать Кавказ неким экзотическим обрамлением образа, заимствованного у западных романтиков. Еще недавно высказывалось мнение, что «Демон» — традиционная восточная повесть, «обильно уснащенная экзотикой пейзажных описаний», что это — «типичная литературная олеография», что «Грузия здесь так же условна и по-оперному декоративна», как и в «Мцыри».

Такая трактовка кавказских поэм Лермонтова основывалась отчасти на том, что работу над «Демоном» Лермонтов начал задолго до ссылки на Кавказ, а замысел, использованный в «Мцыри», разрабатывал в своих юношеских поэмах — в «Исповеди» и в «Боярине Орше».

Действительно, многое и в «Демоне» и в «Мцыри» подготовлено работой над этими ранними поэмами. И тем не менее можно решительно утверждать, что кавказский материал в «Мцыри» и в «Демоне» — не экзотическое обрамление в стиле традиционных «восточных повестей» романтиков (хотя у Лермонтова «Демон» и назван «восточной повестью»), а органическое претворение непосредственных переживаний и наблюдений, благодаря которым прежние сюжеты приобрели новое качество. И для нас несомненно, что решающее влияние на этот процесс оказали на Лермонтова кавказские и, прежде всего, грузинские народные предания, легенды и песни, знакомство с бытом и нравами новой для него страны.