Берия, как свидетельствует Квасников, настороженно отнесся к данным разведки, усмотрев в них опасность дезинформации, имеющей целью отвлечь значительные материальные и людские ресурсы СССР от нужд фронта, а также вызвать у советского руководства недоверие к Англии как к союзнику. Берия, как и двумя годами ранее Черчилль, не исключал возможного распространения ложных сведений о готовящемся в других странах «сверхоружии». Но сотрудник отдела научно-технической разведки Барковский подчеркивал, что и его начальник Квасников, и он не сомневались в достоверности полученной информации. Поступала она «лично от исследователей и разработчиков атомной бомбы, т. е. лиц проверенных, точно осведомленных о реальном состоянии и путях решения связанных с этим проблем. Кроме того, дезинформация обычно предназначается для организаций или лиц, чья деятельность известна, и ей надо помешать. В данном же случае дезинформировать было просто некого, ибо спецслужбы США и Англии не знали ни наших источников информации, ни того, велись ли у нас и где именно работы по созданию атомной бомбы»[384].

В конце 1941 года сведения стали поступать и из другого источника — через советское посольство в Лондоне. Английский ученый Клаус Фукс предупреждал СССР, что работы по созданию атомной бомбы ведутся уже не только в Англии, но и в Соединенных Штатах, и, весьма вероятно, и в Германии[385].

Берия не решился больше скрывать накопившуюся у него информацию. В марте 1942 года он подписал подготовленное научно-технической разведкой сообщение о реальности создания атомного оружия председателю ГКО Сталину и впервые доложил имеющиеся сведения, рекомендуя предпринять надлежащие шаги для их оценки[386]. При этом Берия рекомендовал создать авторитетный научно-консультативный орган при ГКО для координации исследований ученых по «урановой» проблеме. Он также предложил ознакомить видных специалистов с материалами разведки для их оценки и использования соответствующим образом[387]. Консультативный орган, мысль о создании которого высказал Берия, в то время не был образован. Однако правительство советовалось с учеными относительно реальной возможности появления атомного оружия.

В апреле 1942 года в научно-технический совет ГКО от участника партизанского движения полковника И. Г. Старинова поступила записная книжка, изъятая у убитого немецкого офицера. В книжке содержались список материалов, необходимых для создания атомной бомбы, и вычисления по выходу энергии, высвобождаемой при критической массе урана-235[388], из чего следовало, что в Германии, возможно, ведутся работы над атомным оружием.

Перевод записей послали физику А. И. Лейпунскому и эксперту по взрывчатым веществам генералу Г. И. Покровскому с запросом: не думают ли они, что Советский Союз должен начать работу по созданию атомной бомбы? Оба ответили, что этого не нужно делать, ибо страна находится в невероятно трудном положении и было бы ошибкой расходовать огромные средства на то, что даст результаты лишь через десять, а скорее — 15–20 лет[389]. В мае 1942 года правительство поручило АН СССР выяснить, что в этой области делается за границей и какие исследования ведутся у нас[390]. Специалисты доложили, что в Германии и США работают над созданием атомного оружия, при этом в США — с чрезвычайной секретностью[391]. Академик В. Г. Хлопин осторожно заметил, что лучшим доказательством работ является сама завеса секретности.

Одновременно ученик Курчатова, в то время техник-лейтенант Г. Н. Флеров писал из армии на имя Сталина и С. В. Кафтанова (уполномоченного ГКО по координации научной работы), что за границей работы по созданию атомного оружия, безусловно, ведутся и вскоре оно может появиться. Он предлагал «пока не поздно» начать в стране работы с той же целью. «В случае удачного решения задачи, — подчеркивал Флеров, — в военной технике произойдет самая настоящая революция… Если в отдельных областях ядерной физики нам удалось подняться до уровня иностранных ученых и кое-где даже их опередить, то сейчас мы совершаем большую ошибку, добровольно сдавая завоеванные позиции»[392]. В декабре 1941 года, феврале и марте 1942 года Флеров отправил также три письма Курчатову в Казань, в которых убедительно аргументировал свои предположения о работах по урановой бомбе за рубежом, предлагал предпринять меры к возобновлению подобных исследований в ЛФТИ[393]. В 1982 году академик Флеров вспоминал: «К тому времени уже другими путями выяснилось, что начало работ немецких и американских физиков над атомной бомбой — это все-таки не очередная фантазия Флерова»[394].

Есть основания утверждать, что все эти сведения в совокупности (информация разведки, записная книжка немецкого физика, письма Флерова и др.) сыграли определенную роль. Для принятия решения ГКО вызвал в Москву ученых, что для многих оказалось неожиданным. Так, С. В. Кафтанов писал: «Осень сорок второго. Немцы дошли до Волги, до Кавказа. Идет напряженнейшая работа по самым актуальным для того времени темам: танковая броня, взрывчатые вещества, горючее для танков и авиации… И люди, и сырье, и материалы — все мобилизовано до предела. И тут поступает предложение развернуть работу в совсем другой, новой, почти фантастической области»[395].

Большинству физиков урановая проблема казалась делом далекого будущего, а теперь, в крайне сложное для страны время, им надлежало принять ответственное решение: возобновлять исследования по урану или нет? Обнаружились разные мнения: одни (А. И. Лейпунский и Г. И. Покровский) считали, что в ближайшие годы проблему не решить и тратить на это средства опасно; другие (А. Ф. Иоффе, В. И. Вернадский, П. Л. Капица и С. И. Вавилов) высказались за начало работ[396]. Победило второе мнение. М. Г. Первухин (в те годы заместитель председателя Совнаркома и нарком химической промышленности) вспоминал: «Руководители нашего государства сразу же приняли предложения ученых. Буквально через несколько дней нам поручили дело… было беспокойство со стороны Сталина. Он придавал большое значение решению атомной проблемы»[397]. В сентябре 1942 года Курчатов впервые с начала Великой Отечественной войны был вызван в Москву[398].