— Азулевич, Мехмед Азулевич.

— Он татарин, — объяснил один из квартиан.

— Что? Татарин! — закричал ксендз Павел, сорвавшись с места. — Ратуйте! Вам здесь что надо?

Рассмеялся татарин, показав и белые зубы и добрую душу в этом порыве смеха.

— Татарин, не татарин, но такой же поляк, как другие, хотя не католик. Впустите уж и меня, дайте поболтать с хорошими людьми. Может быть, — прибавил он, — и не пожалеете.

И такое было у него честное лицо, что брат Павел, хотя и метался в мыслях то туда, то сюда, не зная, как тут быть, не решился закрыть у него под носом дверь.

— Но что скажет на это приор? — спросил он шепотом.

— Да впустите же его, он наш, человек хороший! — раздалось несколько голосов. — Захотелось ему посмотреть на вашу крепость; радуется его сердце, что вы так ловко в ней обороняетесь; не прогоняйте! Или позабыли, что татары наши лучшие союзники?

— И то правда, — сказал брат Павел, — а все же следовало бы спросить приора.

— На мою ответственность, — сказал Коморовский, — впустите; пусть и он посмотрит нашу службу.

Убежденный, или лучше говоря, размякший брат Павел отворил татарину калитку. И по монастырю разнеслась весть:

— Татарин пришел, татарин!

После богослужения все стали подходить к нему, чтобы посмотреть поближе, и Кордецкий, заинтересованный, также подошел. Пан Азулевич, по происхождению самый что ни на есть добродушный литовчанин, во время службы прохаживался по банкетам; когда прочие снимали шапки, снимал и он; вообще же он больше все приглядывался, в чем никто ему не препятствовал; приглядывался и дивился.

Несколько обеспокоенный таким вниманием, Кордецкий с прочими пошел к нему.

— Пан Азулевич, — сказал он, — пойдемте к нам позавтракать, чем Бог послал.

— Благодарю, ксендз-приор.

— Найдется кое-что и для вас.

— Я уже поел с утра; лучшим угощением было для меня доверие, с которым вы меня сюда впустили; чистосердечно за него благодарю. Ведь мы, литовские татары, одной с вами матки дети; не думайте, мы не очень-то долюбливаем шведа. И мне хотелось видеть ваши чудеса. Наши муллы ничего подобного сделать не умеют. То-то диво! Вот так диво! Обороняться против такой силы!

— Не наша то сила, — возразил Кордецкий, — мы ищем помощи у Того, Кто выше и сильнее нас.

Татарин преклонил голову и произнес с жаром:

— Нет Бога, кроме Бога…

Остальную половину формулы он из вежливости проглотил и докончил про себя.

— Обороняйтесь, — прибавил он, — и оборонитесь!

Последние слова он выкрикнул в голос, и все стали тесниться к нему.

— Так, так, — сказал Азулевич, — стены хороши, народа довольно, драться все охочи; нет недостатка ни в порохе, ни в живности, с какой же стати сдаваться?

— Думаете, значит, что отсидимся? — спросил Кордецкий.

— Если будете кончать как начали, то несомненно! И не думайте о сдаче: подпишут все, что вы потребуете, а потом излупят, что держись. Швед присягает не с тем, чтобы блюсти присягу, а чтобы обойти других. Посмотрите, как они опустошают край, а присягали на неприкосновенность…

— Мы знаем и об осадных орудиях, которые везут из Кракова, и о пехоте с ними, — сказал Кордецкий, — на все воля Божия!

— Только не пугайтесь! Орудия не всегда попадают в цель, как вы имели случай убедиться; стрелять в гору они не очень-то умеют. А придет пехота, так ею овладеет такой же страх, как прочими; а морозы, дождь и гололедица свалят с ног.

Кордецкий чуть не бросился татарину на шею, а пан Чарнецкий, прислушивавшийся издалека, сейчас же хотел выпить с ним за успех ясногорского оружия, но татарин был непьющий.

Квартиане потянулись в лагерь, и он с ними.

Случайное посещение Азулевича, новости, привезенные Сладковским, письма ксендза Антония из Кракова, в которых он сообщал о вероломных действиях шведов в столице и об их грабежах, поддали столько жара, что, несмотря на шедшие из Кракова орудия и пехоту, все кричали, что будут биться и обороняться не на жизнь, а на смерть.

Самое празднество, молитва и таинственная сила песнопений много содействовали пробуждению в осажденных новых сил. Разве можно слышать исполненные силы слова наших ежедневных молит-вословий, возносящих человека к небу, ставящих его превыше мирских дел и смерти, превыше светского могущества, и не чувствовать, что даже врата адовы не одолеют тех, кого защищает Бог? Когда на вечерне раздались стихи псалма, на этот день 126-го, казалось, что сам боговдохновенный псалмопевец говорит сердцам людей бессмертными словами. Вылившиеся из души поэта много веков тому назад, они по-прежнему лучше всего выражают стон человеческой души, вливают бодрость, провозглашают неистощимое милосердие Божие грешникам, несут всепрощение.

Вздымались и гремели под сводами костела, намеренно, казалось, составленные в утешение обиженных, стихи:

1. Если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие его; если Господь не охранит города, напрасно бодрствует страж.

2. Напрасно вы рано встаете, поздно просиживаете, едите хлеб печали, тогда как возлюбленному Своему Он дает сон.

3. Вот наследие от Господа: дети, награда от него — плод чрева.

4. Что стрелы в руке сильного, то — сыновья молодые.

5. Блажен человек, который ими наполнил колчан свой! Не останутся они в стыде, когда будут говорить с врагами в воротах.

Особенное впечатление произвели повторяемые в песне слова первого стиха. Все чувствовали, что только верою и Божиим соизволением они могут приобрести силы. И в сознании Божией охраны позабыли окружавшие их жерла пушек и сотни вражеских знамен и козни неприятеля.

Матерь Божия небесным своим покровом осенила свою паству!

XV

О том, как Кшиштопорский грубо отвечал ксендзу и, в свою очередь, не мог управиться со старою Костухой

В тот торжественный день немногие из бывших в крепости не побывали на богослужении; едва выдержали стены, хранила милость Божия. Шведам даже не подумалось напасть в это время на монастырь. Было ясно, что звон колоколов, пение и музыка производили удивительное впечатление на шведских солдат с тех пор, как среди них распространилась молва о монастырских чарах. Им казалось, что все это были только приготовления к невидимому и волшебному на них воздействию. И пугал их, может быть, не столько грохот ясногорских орудий, сколько звуки органных труб, песнопения и колокольный звон. Тревожным оком посматривали они на гору, подвигались вперед только по принуждению, а когда некоторые падали, сраженные выстрелами, разглядывали с недоверием, в самом ли деле их настигла пуля, а больше доискивались другой причины смерти.

Набожные и равнодушные, все собрались в этот день у алтарей; из всех один разве Кшиштопорский остался на стенах, а когда осиротевший Ляссота на костылях