– Без сомнения, – сказал он.

– Не такими ли несчастьями богатеет худо управляемый сам в себе человек тиранический, которого ты признал теперь несчастнейшим, когда он проводит жизнь не как частное лицо, а какою-то судьбой неволится к тиранствованию, – когда, не владея собою, решается управлять другими, подобно тому, как если бы кто, страдая собственным телом и не имея силы в отношении к себе, жил не частно, а принужден был вести жизнь среди борьбы и подвигов с телами других?

– Без сомнения, – сказал он, – ты, Сократ, уподобляешь весьма верно и говоришь сущую правду.

– Так не вполне ли жалко это состояние, любезный Главкон, – спросил я, – и не бедственнее ли еще живет тиран, чем тот, чью жизнь признал ты бедственною?

– Точно так, – отвечал он.

– Стало быть, тиран, хотя иному это и не кажется, в существе дела поистине есть раб, осужденный на величайшую угодливость и унижение, – есть льстец пред людьми самыми негодными. Он нисколько не может удовлетворять и своим пожеланиям, напротив, во многом, по-видимому, крайне нуждается и покажется действительно бедным, кто сумеет созерцать его душу в ее целости. Он всю жизнь проводит под страхом, непрестанно трепещет и мучится, если только походит на расположение государства, которым управляет. А ведь походит, не так ли?

– И очень, – сказал он.

– Да и кроме сего, мы припишем этому человеку еще и то, о чем говорили прежде, что, то есть, ему необходимо и быть, а еще необходимее прежнего, при управлении, – бывать, и ненавистником, и вероломным, и недружелюбным, и нечестивым, – угощателем и питателем всякого зла, и от всего этого сперва особенно самому быть несчастным, а потом сделать такими и своих ближних.

– Ни один человек с умом не будет противоречить тебе, – сказал он.

– Ну, так теперь, – продолжал я, – как произносит свой приговор на всех основаниях судья, так произнеси и ты, кто, относительно счастья, по твоему мнению, первый, кто – второй, и таким образом дай свое суждение по порядку о всех пяти видах представителей – царского строя, тимократии, олигархии, демократии и тирании.

– Суждение об этом дать легко, – сказал он, – ибо только что они выступили. Я тотчас оцениваю их, будто хор, относительно к добродетели и пороку, к счастью и состоянию противному.

– Так наймем ли глашатая, – спросил я, – или объявить мне самому, что сын Аристона человеком счастливейшим признал самого доброго и самого справедливого, а таков – человек царственный, царствующий над собою. Человеком же несчастнейшим почитает самого порочного и самого несправедливого; а таким опять бывает человек в высшей степени тиранический, тиранствующий преимущественно над собою, равно как и над государством.

– Объявляй, – сказал он.

– Не прибавить ли к объявлению, – спросил я, – хотя бы укрылись они от всех людей и богов, будучи такими, хотя бы нет?

– Прибавь, – отвечал он.

– Пусть так, – сказал я. – Это будет у нас первое доказательство; а вторым, если покажется, должно быть следующее.

– Какое?

– Как государство, – продолжал я, – разделено по трем сословиям, так и душа каждого человека трояка, и отсюда, думаю, выступим мы со вторым доказательством.

– С каким это?

– С следующим: если сторон души три, то столькими представляются мне и удовольствия, – то есть в каждой ее стороне свое. Точно так же подразделяются вожделения и власть над ними.

– Как ты понимаешь это? – спросил он.

– Одна сторона души, говорим, была та, которою человек познает, другая – которою распаляется, третьей же, по ее разновидности, мы не могли назвать одним собственным именем, но что главнейшее и сильнейшее в ней, то и наименовали: ведь по силе ее пожеланий относительно пищи, питья, сладострастия и других подобных тому вещей, да и относительно сребролюбия, так как этим пожеланиям удовлетворяют особенно посредством денег, мы дали ей имя стороны вожделеющей.

– Да и правильно, – сказал он.

– Так если бы удовольствие сей стороны назвали мы любовью к корысти, то не утвердились ли бы своим словом преимущественно на этом одном главном понятии и, говоря о той части души, не представляли ли бы ее с большею ясностью, то есть, называя ее сребролюбивою или корыстолюбивою, не правильно ли называли бы?

– Мне кажется, – сказал он.

– Что же, а не скажем ли мы, что яростный дух всегда и всецело устремлен на то, чтобы взять верх над кем-нибудь, победить и прославиться?

– Конечно.

– Так если мы объявим его честолюбивым и склонным к соперничеству, то стройно ли это будет?

– Очень стройно.

– А та-то, которою познаем, всегда и всецело направляется, как всякому известно, к знанию истины, где она есть, что же до денег и славы, то об этом она весьма мало заботится.

– Конечно.

– Так если мы назовем ее любознательной и мудролюбивой, то прилично ли будет название?

– Как не прилично?

– Но в душе одних людей не властвует ли та, спросил я, в душе других – другая природа, которая случится?

– Так, – сказал он.

– Посему-то и людей не разделить ли нам, во-первых, на три рода: одни – философы, другие – честолюбцы, третьи – сребролюбцы?

– Конечно.

– И удовольствий тоже – на три вида, предполагая одно в каждом из них?

– Конечно.

– Знаешь ли, – продолжил я, – что если бы ты захотел эти три рода людей спросить каждый по порядку, какая из тех трех жизней самая приятная, то всякий из них стал бы особенно выхвалять свою? Делец скажет, что в сравнении с наживой удовольствие от почета или знаний ничего не значит, если не дает нисколько денег.

– Правда, – сказал он.

– Что же честолюбивый? – спросил я. – Разве он не считает, что удовольствия, доставляемые деньгами, – это нечто грубое, а с другой стороны, удовольствие от знаний, поскольку наука не приносит почета, – это просто дым?

– Да, он так считает.

– А философ, – спросил я, – не найдет ли все прочие удовольствия сравнительно с познанием истины – в чем она состоит – и постоянным расширением своих знаний в этой области очень далекими от удовольствия? Да и в других удовольствиях он ничуть не нуждается, разве что их уж нельзя избежать: поэтому-то он и называет их необходимыми.