Как только завтрак закончился, Себастьян выскользнул из дома и почти бегом устремился вниз по склону холма к остановке трамвая. Ему срочно нужно было повидать Бруно. Чем быстрее, тем лучше. И рассказать обо всем, что произошло.

Пока он ждал на остановке, его мысли метались туда и обратно от чувства огромности своей вины до более сложного, но блаженного ощущения, что он случайно попал под моральное давление такой силы, справиться с которым не смог бы ни один нормальный человек. Он не сдержал обещания, нарушил слово, которое с такой хвастливой уверенностью дал, что делало ситуацию еще более унизительной. Да, но откуда ему было знать, что неожиданно появится Вейль? Кто мог предсказать, что этот тип в подобном положении поведет себя столь экстраординарным образом? Придумать за него спасительную версию, а потом буквально навязать ее! Да, его принудили солгать, повторял он, ища самооправдания. Заставили против его воли вопреки самым благим намерениям; ведь он действительно был готов при всех выложить правду. Разве это можно отрицать? К тому времени, когда пришел трамвай, Себастьян наполовину убедил себя, что именно так и обстояло дело. Он уже буквально открыл рот, чтобы признаться миссис Окэм в своем проступке, как вдруг по не до конца ясной и, возможно, корыстной причине это чудовище в человеческом облике вмешалось и не позволило ему сдержать слова. Однако проблема заключалась в том, понял он, пока трамвай еще трясся по Лунгарно, что Бруно выслушает, помолчит, а потом очень мягко задаст несколько вопросов, которые разрушат ее как карточный домик. И окажется Себастьян перед необходимостью признаваться в еще одной лжи, так и не покаявшись пока в предыдущей. Нет, решил он, лучше уж сразу сказать Бруно все начистоту, каким бы жалким он ни выглядел после этого: что он собрался сбежать, когда его загнали в угол, и ему оставалось потом Вейля только благодарить. Да, он заставил его нарушить обещание, но помог спасти свою драгоценную шкуру.

А вот и угол улицы, где жил Бруно. Трамвай остановился, Себастьян сошел и двинулся по узкому тротуару. Да, в глубине души он и в самом деле испытывал благодарность к человеку, который так облегчил ему ложь.

– Боже, насколько же я гадок! – шептал он. – Просто отвратителен!

Чуть смолянистый запах болонских колбасок ударил ему в нос. Он поднял голову. Это здесь – небольшая pizzicheria[80] соседствовала с домом Бруно. Он вошел в высокий дверной проем и стал подниматься по лестнице. Оказавшись чуть выше площадки второго этажа, услышал, что сверху спускались какие-то люди, и совершенно внезапно увидел мужчину в мундире – то ли солдата, то ли полицейского. С идиотским сознанием своего могущества тот важно шествовал по ступеням. Себастьяну пришлось прижаться к стене, чтобы дать ему пройти. Секундой позже еще трое вышли с верхнего пролета. Человек в таком же мундире шел первым, еще один замыкал шествие, а между ними, держа в руке старый кожаный саквояж, спускался Бруно. Заметив Себастьяна, Бруно сразу нахмурил брови, сжал губы, словно призывал молчать, и чуть заметно покачал головой. Уловив намек, юноша тоже поджал губы и постарался напустить на себя совершенно бесстрастный равнодушный вид. В полном молчании все трое прошествовали мимо него и скрылись внизу.

Себастьян остался стоять на месте, вслушиваясь в звуки удалявшихся шагов. На месте желудка у него от страха образовалась чудовищная пустота. Что это значило? Что, черт побери, это могло означать?

Они уже спустились на первый этаж и пересекали холл. Потом звук внезапно оборвался; они вышли на улицу. Себастьян поспешил спуститься следом и как раз успел, выглянув наружу, увидеть, как последний из полицейских садился в ожидавшую машину. Дверь захлопнулась, старый черный «Фиат» тронулся с места, завернул за угол колбасной лавки и скрылся из виду. Себастьян долго невидящим взглядом смотрел туда, где только что стояла машина, и лишь через какое-то время двинулся в ту сторону, откуда пришел.

Прикосновение к локтю заставило его вздрогнуть и повернуть голову. Высокий сухопарый молодой человек пошел рядом с ним.

– Вы приходить повидать Бруно? – спросил он на скверном английском.

Припомнив слова отца о полицейских ищейках и agents provocateurs[81], Себастьян ответил не сразу. Его тревога, видимо, отразилась на лице, потому что молодой человек помрачнел и покачал головой.

– Вам не бояться, – сказал он почти зло. – Я друг для Бруно. Мальпиги. Карло Мальпиги. – Он поднял руку и указал: – Пойдем туда.

Четыре широкие ступени вели к входу в церковь. Они подняли и сдвинули в сторону тяжелый кожаный полог, который висел в проеме открытой двери. В конце высокого и сводчатого туннеля несколько свечей рассеивали сумрак, пропахший старыми благовониями. За исключением женщины в черном, молившейся у самого подножия алтаря, внутри никого не было.

– Что произошло? – спросил Себастьян, когда они вошли.

С трудом подбирая слова на далеком от совершенства английском и охваченный эмоциональным стрессом, молодой человек сбивчиво попытался ответить. Друг Бруно, человек, служивший в полицейском управлении, пришел вчера, чтобы предупредить, что они собираются это сделать. На хорошей машине он мог легко успеть пересечь границу. Многие готовы были пойти на любой риск, чтобы помочь ему в этом. Но Бруно отказался: он просто не хотел бежать, просто не хотел.

Голос молодого человека надломился, и даже почти в полной темноте было видно, как крупные слезы покатились по его щекам.

– Да, но за что он арестован? В чем его могут обвинить? – спросил Себастьян.

– На него донесли, что он связан со сторонниками Каччегвиды.

– Каччегвиды? – повторил Себастьян, и у него снова жутко скрутило низ живота, когда он вспомнил, с какой радостью запихивал в бумажник двадцать две купюры, и свое глупое хвастовство о том, как отец помогал итальянским антифашистам. – Это сделал Вейль? Он написал донос? – шепотом спросил он.

Как ему показалось, очень долго молодой человек смотрел на него молча. Мокрое и странно искаженное, его узкое лицо непроизвольно дергалось. Он стоял совершенно неподвижно, а его руки безвольно свисали по сторонам; только большие кисти то сжимались в кулаки, то снова разжимались, словно жили какой-то своей напряженной, но исполненной му́ки жизнью. Но потом он прервал молчание.

– Так все из-за вас, – произнес он очень медленно, но вкладывая в каждое слово такой заряд концентрированной ненависти, что Себастьян в страхе попятился от него. – Все происходить из-за вас.

Шагнув вперед, он наотмашь ударил Себастьяна по лицу. Тот издал крик от боли и пошатнулся, упершись спиной в колонну. Скаля зубы и воздев над головой кулаки, Карло угрожающе нависал над ним, но, увидев, что Себастьян достал носовой платок и пытается остановить хлынувшую из носа кровь, внезапно опустил руки.

– Извинить, – пробормотал он на ломаном языке. – Извинить.