впечатляющую, знаменитую подпись – АЗ.

И спросил я у Зверева:

– Что это?

И ответил мне Зверев так:

– Понимаешь, это мои, как ты сам сейчас видишь, подписи. Да, они, безусловно, разные. Но – мои, и всё этим сказано. А то ведь эти, – тут Зверев посмотрел куда-то за стену и рукой показал туда, – эти самые, злопыхатели, прохиндеи всякие нынешние, говорят, что я почему-то не умею, надо же так расстараться, чтобы меня подколоть, рисовать эмблемы. Нет, умею. И вот они, перед нами. Вот они, подписи. Необычные иногда, но всегда легко узнаваемые. Все – мои. Вот моё – АЗ.

В кабинете асеевском Зверев мне показывал груду тетрадей – со стихами своими, с поэмами, иногда не только большими по объёму, но просто огромными, смесью лирики с эпосом, синтезом этих жанров, новаторским, смелым, авангардным, но и с почтением к нашей русской традиции, текстами необычными и уникальными, – груду общих тетрадей, исписанных им от корки до корки, размашистым, но при этом вполне разборчивым, синкопическим, быстрым почерком.

Так что здесь, в кабинете асеевском, до поры до времени, видимо, находились, в полной сохранности удивительные сокровища.

Где теперь они – кто это скажет?

Где-нибудь. У кого-нибудь – есть.

И не надо гадать об этом.

Как говаривал Ворошилов о работах своих – прорастут.

Вот и зверевские сокровища, полагаю, – давно проросли.

…Смотрит нынче с портретов, созданных в годы прежние Толей Зверевым, на людей Оксана Михайловна, на людей столетия нового, смотрит пристально, грустно, радостно, смотрит – вся в сиянии зверевской, бесконечной, вечной любви.

Смотрит так, что многие чувствуют возрастающий жар в крови.

Смотрит – муза. А может – музыка. И – поэзия. Жизнь. Судьба.

И – надежда на понимание. И внимание. И мольба.

Смотрит – живопись. Или – светопись.

Песнь. И ей-то – звучать и впредь.

Или – тайнопись. Может, летопись?

Весть, которой нельзя стареть.

* * *

– Слушай, давай сыграем вместе! – воскликнул Зверев.

Я спросил:

– В четыре руки?

– Ну да, в четыре руки!

Я сказал:

– Что ж, давай попробуем!

Были мы с Толей в гостях в доме одном. И там – увидел я пианино. И решил на нём поиграть. И – увлёкся. Ведь редко бывала в годы скитаний моих бездомных – такая возможность.

И Зверев, с его постоянной, искренней тягой к музыке – никак не мог удержаться, чтобы не поиграть.

Он придвинул стул к пианино и сказал:

– Буду я на басах!

И стали мы с ним вдвоём играть – в четыре руки.

Музыке Зверев сроду не учился. Но так играл, что, казалось, закончил он – и успешно – консерваторию.

Из сумбура, гула и рокота возникала внезапно – гармония.

Пальцы зверевские летали быстрой стаей птичьей над клавишами – и обрушивались на них, извлекали из них – звучание, и была в нём – полифония, был какой-то синтез особый – из традиции и авангарда, словом – Зверев и в этом был Зверевым, создающим, порою в живописи, а порою, как нынче, в музыке, все детали и все приметы своего волшебного мира.

Мы играли довольно долго.

Просто оба – импровизировали.

А когда устали, то Зверев, оторвавшись от клавиш, сказал:

– Хорошо, что на свете есть музыка!

Я сказал:

– Да здравствует музыка!

А хозяин квартиры сказал:

– Вас, друзья, записать бы надо! Виртуозы! Ну и концерт!

Но какая могла быть запись в середине семидесятых?

И откуда возьмёшь хотя бы примитивный магнитофон?

Так что музыка наша тогда прозвучала – да там и осталась, навсегда, полагаю, в прошлом, где за окнами загорались в темноте огни городские, сверху сыпался мелкий снежок на асфальтовые тротуары, на усталых столичных прохожих с каждодневными их заботами, на дороги с машинами редкими, на дома, на деревья, и где-то высоко, в небесах предзимья, различить можно было с трудом золотые гроздья созвездий, словно запись чудесную нотную нашей музыки, давней музыки всех скитальческих прежних лет.

Иногда эта музыка снится мне, теперешнему, седому, и сохранность музыки этой не случайна – значит, она тоже выжила сквозь невзгоды, возвратилась к нам с небосвода, потому что дружбе и творчеству неизменно была верна.

* * *

…Снова вспомнилось давнее чтение стихов, моё чтение в семьдесят седьмом, непростом для меня и бурном весьма году.

Один мой знакомый, случайно, устроил мне это чтение, или творческий вечер, так ведь звучит намного солиднее, в театре, который, как выяснилось из беседы с ним телефонной, деловой, как сказал он мне тогда, находился в Царицыно.

Что ж, Царицыно так Царицыно.

Можно будет и там побывать.

Место, всем в столице известное.

Всем ли? Вряд ли. Зачем скрывать?

Далеко не все приезжали москвичи когда-то – туда.

Почему? Да кто его знает! Как-то сложно живут города.

А в Царицыно сохранилась, вместе с ладом былым, старина.

Пусть там что-то всё ж изменилось. Но звала туда – тишина.

Но манили – покой и воля. Но вели – и чутьё, и свет.

Где избавиться вмиг от боли? Лучше места – пожалуй, нет.

И поэтому надо было оказаться в Царицыно снова.

Рай? Неужто? Да что-то вроде рая ближнего, право слово.

Пусть – остаток, пусть – отзвук рая. Пусть – фантазия, пусть – мечта.

Существуют ведь, не сгорая, удивительные места.

Сохраняются. Выживают. Изменяются – но слегка.

Долго тайны свои скрывают. И загадочны – сквозь века.

Читал я стихи свои в ту пору довольно часто.

И, тем более, был обещан мне за чтение – гонорар.

А средства к существованию были мне очень нужны.

И решил я с собою взять, на чтение это, Зверева.

Я сказал ему:

– Толя, меня приглашают стихи читать, в театре одном, в Царицыно.

Зверев буркнул:

– Да? Хорошо.

Я сказал ему:

– Толя, представь, мне за чтение это – заплатят.

Зверев хмыкнул:

– Ну, наконец-то понял кто-то, что чтение, друг мой, и не чьё-нибудь там, а твоё, подчеркну, особое чтение стихов, которое было, и есть, и будет всегда уникальным, неповторимым, – это тоже большая работа.

Я спросил:

– Ты поедешь со мной?

Зверев сразу ответил:

– Поеду.

И вот, в назначенный день, мы поехали с ним в Царицыно.

Разыскали театр, в котором предстояло стихи мне читать.

Нас встретили шумной толпою симпатичные люди, актёры. Молодые, весёлые, дружные. Приветливые, оживлённые.

Молодые женщины, очень интересные, – как же, актрисы! – надо марку держать им, быть привлекательными всегда.

Парни, крепкие, даже спортивные, так могло показаться, подтянутые, словно все, как один, готовые к репетициям и спектаклям.

Все актёры театра в