много чужих детей и внуков. И каждый раз после казни я заглядывал в осиротевшие родительские глаза и… содрогался. Пусть приговоренный к смерти и заслужил такую участь… но отцу или матери от этого не легче.

— Когда ты упал… я думал не о тебе… не о госпоже сильге… нет… я думал о том, как возвращаюсь домой, ведя в поводу лошадей с привязанными к ним телам внуков… и как мне безмерно стыдно, что опять не уберег… как я не могу взглянуть в глаза встречающих… Почему я думал лишь о себе, Рург?

— Мы думаем обо всем разом — рассмеялся я — Мне так думается. Однажды меня пронзила стрела. Я упал и сначала подумал — кто?! А потом вдруг о своей первой любви, следом о недоеденной медовой булочке и наконец о новых неношеных сапогах — зачем покупал их, дурень? Еще через год меня подстрелили снова. На этот раз я был настороже и пытался подумать о чем-нибудь вечном… но на ум лишь лезло тревожное понимание, что я уже шесть дней был в пути и с тех пор ни разу не мылся и не менял исподнее… так меня и найдут… не глупо ли? Ведь я уже буду мертв…

— Да уж…

— Но я выжил. И пришлось буреть от стыда, когда молодая дворовая служанка в одном из трактиров раздевала и омывала меня… По сию пору обхожу тот трактир за пять лиг… а жаль! Там готовят такую вкусную гороховую похлебку со свиными шкварками… очень дешево и так вкусно…

Часир неожиданно улыбнулся. Покачав головой, он коротко поклонился мне.

— Благодарю, Рург. Ты истинный друг.

— Я друг — согласился я — И всегда готов поделиться добычей. Поделим на три равные части? — мой нож указал на лежащие в почерневшему снегу клыки шанура.

— Ни я и никто из моего рода ни прикоснется ни к чему такому! — неожиданно сурово изрек Часир и с шумом сдул нечто невидимое с приставленных ко рту ладоней — Вандуарх! От некоторых вещей лучше держаться подальше…

— Трудно поспорить — вздохнул я, снимая с пояса почти пустой кошель. Вытряхнув в ладонь монеты, я ссыпал медь и серебро в карман куртки, а в кошель принялся перекидывать клыки, не забывая убедиться, что на ни на одном из них не осталось черной ядовитой скверны. Закончив, я поднялся, отступил назад и взглянул на расширившееся и посеревшее пятно — Шанур, а?… Иное существо… Ты когда-нибудь…

— Ничего такого на склонах Трорна отродясь не водилось… белая огромная рысь с янтарными глазами? Чудо из чудес… пока она не пошлет по твою душу убийц…

— Да — согласился я и, с неким сожалением оценив взглядом почему-то уцелевшую серую гриву, что превратилась в подобие залитого черной грязью мочало, решительно отвернулся — Думаю и я бы слыхал о таком диве…

— Она… оно… этот шанур… он показался мне не зверем, Рург. Я успел заглянуть в его глаза и увидел там не голод хищника, а… Не хочу и продолжать. Ты, пожалуй, решишь, что старик растерял последние крохи ума…

— Насмешка? — тихо-тихо спросил я и осекшийся Часир впился в меня пронзительным взором. Ветер взметнул его черный плащ, и старый горец опять стал похожим на хищную горную птицу.

— Насмешку — столь же тихо ответил он и торопливо оглянулся, будто боялся, что кто-то может услышать эти слова и поднять его на смех — Это невиданное порожденье тьмы… оно не вело себя как дикий зверь. Рычание — да. Но оно даже не двинулось с места, когда ты метнул меч! И не шелохнулось, видя мой удар… Этот шанур… он знал, что…

— Что мы ничего не можем ему сделать — завершил я его мысль — Да… я подумал о том же самом. Он словно тот глумливый мальчишка с моей улицы… Глупое сравнение, но сегодня я не способен на большее. Но тот мальчишка, что давно вырос, обзавелся немалой семьей, сварливейшей тещей, солидным пузом и нравом записного добряка, всегда любил поизмываться над нами… мы были меньше и слабее. А он толкал нас в грязь, а затем позволял ударить себя в живот или грудь, зная, что неумелый детский кулак не причинит вреда… и в его глазах светилась точно такая же насмешка… но Светлая Лосса мне свидетель — не пойму, почему мне привиделись детские годы и обиды…

— Что ж… если я и выжил из ума… то я не одинок — слабо улыбнулся Часир. Оглядев мост, он некоторое время вглядывался в серый туман внизу — нам предстояло в него окунуться и наконец кивнул с прежней уверенностью еще крепкого горца — Пора в путь… я хорошо знаю эти места и проведу нас самыми короткими тропами.

— И тайными — попросил я, следом пояснив — Пришло время задуматься о самом важном, добрый Часир… что такое невиданное существо как шанур делает высоко в безлюдных горах? На какую добычу он может здесь рассчитывать? Мифическая это тварь или нет — ему нужна добыча для пропитания. Что он добудет здесь?

— Здесь? — старик нарочито неспешно оглядел засыпанные снегом неприветливые склоны, глянул сквозь ажурную ледяную ограду моста на ревущее русло Голодной реки и уверенно ответил — Никакой добычи здесь быть не может, Рург. Изредка здесь проходят стада диких коз, а за ними следуют снежные барсы, но это случается в другое время года. А уж перед самым приходом зимы сюда не приходит никто…

— Я так и подумал — выдохнув зыбкий пар, я поежился, представив насколько холодно здесь будет зимой — Но шанур был здесь…

— И ждал нас в месте, которого не миновать — глухо отозвался Часир и зашагал вниз по мосту — Да, Рург. Ты прав… это не может быть случайностью…

* * *

Про поиск следов того негодяя, что разорил семейную гробницу и вызволил злого кхтуна не было и речи. Каждый из нас троих, кто мог сидеть в седле, вел в поводу лошадь с надежно привязанным к ней закутанным безвольным телом. Молодые горцы так и не пришли в себя. Даже к полудню, когда мы, миновав мост, с выматывающей медлительностью спустились до подножия обледенелого склона и сумели не переломать ноги лошадям и якам. Спуск был длинным… и мы преодолели его молча, не сводя глаз с едущего впереди Часира, что то и дело спешивался, проверял ногой что-то невидимое под снегом, опять поднимался в седло… и так десятки раз. Потемневшее лицо старика пугало своей мрачной сосредоточенностью. Он хорошо понимал, что если