нашу печаль, но я не смог. Я словно выстроил вокруг себя стену. Я не пускал ее. И вообще никого. Это было единственное, что не давало мне сломаться, понимаете, единственное, что позволяло сохранять рассудок.

— Я знаю, — мягко ответила Анна.

Она не выстраивала стен, но у нее был свой защитный механизм — ее оцепенение, ее отказ от взаимодействия с миром. Она шмыгнула носом и всхлипнула. Накопившиеся чувства с шумом рвались наружу. Вот тебе и не выдала себя Броуди.

— Не плачьте, Анна, — сказал он с такой теплотой в голосе, что слезы только сильнее хлынули из ее глаз, — я этого не заслуживаю.

Она вытащила из бардачка салфетку, высморкалась и взяла себя в руки. Помимо щемящей печали, слова его пробудили в ней и другое, огненное, чувство. Теперь она тоже на него разозлилась:

— После смерти Спенсера я без конца задавалась вопросами, прокручивала все детали и ходы, словно его смерть была партией в шахматы, которую я выиграла бы, если бы расставила все фигуры по своим местам. Что, если бы водитель не был пьян? Или хотя бы не настолько? Что, если бы мне не захотелось ничего в том магазине или я не стала бы окликать Спенсера, чтобы он прихватил еще молока? Ведь тогда он бы вышел на тридцать секунд раньше. А что, если бы он переходил дорогу в другом месте? Но в конце концов я пришла к выводу, что эту игру мне не выиграть. Меня всегда будут ждать шах и мат, потому что это был несчастный случай. С Леной произошло то же самое.

Он недоверчиво вздохнул, но Анна не собиралась сдаваться:

— В большинстве несчастных случаев все зависит от многих факторов — как, например, это вышло у меня. Переплетение нескольких обстоятельств, какие-то нелепые мелочи. Сами по себе они бы не имели никакого значения, но, обрушившись все разом, сложились в этакий идеальный шторм. Или вы хотите сказать, что я виновата в смерти Спенсера, потому что могла повлиять на одно из условий?

— Конечно нет!

— Так почему же вы не хотите признать того же и для себя? Если бы не пробка на шоссе, вы бы не приехали таким уставшим. Если бы ваша жена не почувствовала себя дурно, тогда вы бы не один вышли с дочерью на улицу. Понимаете?

— Это не то же самое!

Анна закрыла глаза и мысленно взвыла от такого немыслимого упрямства. Она не собиралась продолжать этот спор — только не сейчас, не сегодня.

— Хорошо… пусть даже это была ваша вина, пусть даже вы могли бы это предотвратить, что с того? Вы будете корить себя вечно? Чем это поможет? Станет ли хоть кому-то — да хоть тем, кого мы потеряли, — от этого лучше? Станут ли они от этого живее? — осипшим голосом добавила она.

Броуди не отвечал. Кажется, она все-таки задела его за живое.

— Вы должны найти способ себя простить, Броуди.

В его голосе послышался сарказм:

— Вы имеете в виду, что я должен быть к себе добрее?

— Да, — просто ответила она.

— Я не могу, — ответил он с таким напряжением, что у нее защемило сердце.

— Не можете или не хотите? — мягко уколола она.

Ответа не последовало.

Глава 50

Наступил последний ноябрьский день. Ранние рассветные лучи дивно подсвечивали вересковые заросли. В то утро Броуди проснулся с острым желанием отправиться на длительную прогулку. Привычный путь по долинам и косогорам в окрестностях коттеджа его сегодня не привлекал. Он запрыгнул в свой «лендровер» и, преодолев восемь миль на восток, добрался до Хейтора — грубого гранитного выступа на одной из самых высоких точек Дартмура. Впереди его ждал новый маршрут, новое испытание.

Поставив машину на парковку центра для посетителей, Броуди помедлил пару секунд, любуясь холмом, и с Льюисом на привязи двинулся в путь.

Отправляясь на прогулки или пробежки, Броуди никогда не слушал музыку — предпочитал не затуманивать ни один из органов чувств, всецело внимая окружающему миру. Когда требовалось над чем-нибудь поразмыслить, тишина позволяла его сознанию создавать свой собственный фон.

А сейчас, по прошествии почти двух недель после разговора с Анной о Лене подумать нужно было о многом — хорошем и плохом. Той ночью ему приснилась пара кошмаров — из тех, что мучили его все годы после смерти Лены. Но вот уже больше недели они не давали о себе знать. Так непривычно, но это вселило в него оптимизм.

Быть может, это было связано с тем, что Ибрагим отметил в нем небольшой прогресс. После недель и месяцев тщательной работы по снижению чувствительности, по приучению тела и разума Броуди к тому, что город состоит из обычных людей, не представляющих угрозы, они наконец начали ему подчиняться. Не так давно у него получилось совершить полноценный поход за покупками в супермаркет в Тотнесе. Не в час пик — субботним вечером, но все же. К своему стандартному набору продуктов он добавил лемонграсс, кокосовое молоко и жасминовый рис и, улыбнувшись женщине на кассе, отправился домой готовить тайское зеленое карри. За ужином он никак не мог отделаться от мыслей об Анне — ему хотелось разделить с ней не только ужин, но и свою победу.

В тот вечер он почувствовал себя настолько всемогущим, что позвонил ей и объявил, что готов встретиться с ней в Лондоне в новогоднюю ночь. Он было подумал, не предложить ли перенести встречу куда-нибудь, где не так людно, где будет спокойнее, но не стал. Он еще не был готов рассказывать ей о своей агорафобии, боясь, что она потребует объяснений. Узнай Анна о его недуге, она могла и вовсе отменить встречу, а этого ему хотелось меньше всего.

Он обязательно ей расскажет. Может, после того, как в полночь отзвонит Биг-Бен. К тому моменту все его демоны уж точно будут повержены. Ничто в мире не могло помешать ему взобраться на семьдесят второй этаж «Осколка» и встретиться с Анной, пообщаться лично, с глазу на глаз. Ничто и никто.

Броуди добрался до вершины Хейтора и остановился, поставив руки на пояс. Дикая трава, укрывавшая подступы к вершине, чуть поблескивала от инея, а здесь землю запорошило настоящим снегом. Броуди обернулся и взглянул на расположенную внизу деревеньку. Возвращаться он еще не собирался и просто побрел вперед.

Пока он шел, то размышлял уже не о выдуманных персонажах или сказках про чужедальние земли, а о своей собственной истории, произошедшей с ним в этот год. Январь он начал в том же мрачном и суровом заточении, где провел последние девять лет. Однако