Она поправила волосы, села за стол напротив Лопатина и подперла щеку кулаком, как дети на уроке.

– Вот теперь разгляжу вас, а то было некогда!

Режиссер поставил на стол глубокую тарелку с крупно нарезанной зеленой маргеланской редькой и, садясь, спросил:

– Ели когда-нибудь этот овощ?

– Ел, – сказал Лопатин. – Я здесь до войны бывал… Но с тем большим удовольствием…

Он подцепил на вилку большой кусок, густо посолил и с наслаждением почувствовал знакомый свежий солоноватый вкус этой хрустевшей на зубах маргеланской редьки. Десять лет назад он ел ее здесь впервые, после весеннего плова с молодым урюком.

Была весна, но день был жаркий; сидели над арыком, отыскав такое место, где продувало, – «нашли ветерок», как говорят узбеки.

И рядом сидел и хрупал этой редькой Вячеслав, тогда счастливый, а теперь несчастный.

– Вообще-то, она у меня беспризорница, – сказал режиссер про свою маленькую жену, после того, как дружно съели всю редьку и всю картошку и Лопатин, не кривя душой, похвалил хозяйку. – Вынул ее из котла и женился. Помните, асфальтовые котлы, в которых они тогда в Москве, в начале нэпа, любили греться.

Вот в таком котле и нашел ее грязную, как чумичка, когда делал политпросветскую короткометражку о беспризорниках. Потом помыли, как в «Путевке в жизнь», и кое-как уговорили на детдом.

А через восемь лет встретил эту барышню на Москве-реке – искал типаж для несостоявшейся картины из жизни спорта, – а она при стечении публики прыгала с вышки в воду и, представьте себе, вылезла и узнала меня. И тут же в три дня, не долго думая, женила на себе. Женька, не толкайся, как беспризорница. Ну, дурю, нельзя, что ли?

– Дури, пожалуйста! Так давно не дурил, что даже рада. Совершенно нечаянно тебя толкнула, – сказала маленькая женщина и чуть-чуть улыбнулась уголками рта.

– Сначала подумал, что сниматься хочет, для этого и замуж за меня пошла. Нет, смотрю: год живем – не просит снимать ее, два года живем – не просит, нарушает все традиции нашего советского кино. Даже перед своими товарищами режиссерами стало неудобно…

– Никогда не мечтала о кино, – сказала женщина, которую он называл Женькой. – На велосипеде гоняла, пловчихой была. Одно время даже о цирке, об акробатике думала. А в кино снялась только раз – и то со спины. Вместо его актрисы с обрыва в холодную воду прыгала!

– А где вы сейчас работаете? – спросил Лопатин. Что-то в этой женщине не позволяло думать, что она может сейчас не работать.

– В Наркомпросе. Я физкультурный техникум кончила, до войны преподавала физкультуру в школе, с перерывом на год. – Она кивнула на сына. – А здесь совсем другим занимаюсь. Тут, на вокзале, есть эвакопункт для детей – мы их там обрабатываем, распределяем и в детские дома передаем или в семьи. Я вас, между прочим, видела. Вы с этим длинным поэтом московским и еще с каким-то военным шли через вокзал вчера ночью. Обратила внимание на ваш белый полушубок, – улыбнулась она. И кивнула на мужа. – Очень хочу для него такой достать.

– Неужели и сейчас еще так много детей, что вы там и днем и ночью дежурите? – спросил Лопатин.

– Все еще много, – сказала она. – Там на фронте наступают, а дети все еще сюда едут. Им уже направление дано – они и едут! В первое время за Ромку боялась, – снова кивнула она на сына, – как бы чего не затащить… Такая пропахшая всеми дезинфекциями домой к ним приходила, что они от меня шарахались! А вообще, мне эта работа по душе. Может, оттого, что сама когда-то беспризорницей была… Он ведь не шутит, – улыбнулась она мужу, – все это правда, что из котла. А что я полтавчанка – шутит! – сказала она после коротенькой паузы и с каким-то другим, новым выражением лица. – У него почему-то как мазанки, так Полтава! Я из-под Белгорода, папа и мама умерли от тифа, младшего брата соседи на время взяли, а я поехала на поезде к тетке, а тетки нет, умерла! Поехала обратно и сама заболела тифом… Слава богу, сейчас сразу гасим каждую вспышку. А то при такой огромной эвакуации даже страшно представить…

– Ну-ну, чего ты? – брось расстраиваться, – сказал режиссер, так опасливо и нежно погладив жену по плечам, что Лопатин подумал: наверно, ей солоно приходится там, на работе. – Расскажите-ка лучше вы нашему Ромке, за что орден получили. Все равно заставит у вас спросить.

Лопатин покосился на сидевшего рядом мальчика. Пока говорила мать, он не слушал. Доев картошку, сидел за столом и читал учебник. Как видно, в этой маленькой комнатке, где жили так тесно друг к другу, каждый привык заниматься своим делом, не мешая другим.

Лопатин задумался: как покороче ответить? Тогда, прошлой зимой, чего только не было в реляции редактора – представляя по совокупности, вспомнил чуть ли не все поездки на фронт…

– Наградили за то, что на подводной лодке плавал, – сказал Лопатин.

– Долго? – спросил мальчик.

– Двадцать дней.

– И много потопили?

– Ничего не потопили, – сказал Лопатин. – Мы не для этого ходили, а мины ставили в неприятельских водах. В два порта зашли под водой, мины там поставили и вернулись.

– И так ничего и не потопили? – снова спросил мальчик.

– Так ничего и не потопили.

– Наш Ромка счет только на боевые награды ведет – прямой и ясный, – сказал режиссер. – Я по этому счету, раз сижу в Ташкенте, человек безнадежный. Мой старший брат, дядя Боря, хотя военная профессия у него, по мнению Ромки, плевая – художник в маскировочной роте, все же имеет медаль «За боевые заслуги». А младший брат матери, дядя Лева – человек в нашей семье самый выдающийся, недавно прислал письмо, что орден Красного Знамени заработал, – как у вас! Танкист! Начал войну водителем, а теперь командир взвода. До войны был такой оторва, что дальше некуда. В башке ничего, кроме мечты иметь свою машину. Бросил вуз, законтрактовался на Север, к черту на кулички, за длинные рубли, привез их, меня выдоил, в долги залез, на двух работах вкалывал – механиком в гараже и на частной службе, через день возил академика, верней, его жену, и все-таки перед самой войной купил себе «форда». Старый, конечно. Отремонтировал, неделю покрасовался за рулем и пошел на войну. А теперь, с Ромкиной точки зрения, образец для подражания. Да так оно и есть на нынешний день!

– У дяди Левы еще медаль «За отвагу» есть, – сказал мальчик, недовольный, что отец, не вспомнив об