нельзя, зачем нам всё это вдалбливают. Проделали бы, толкуя о Ювенале, подстановку, какую я недавно увидел в американском переводе ювеналовых «Сатир». Имена государственных деятелей и даже клички скакунов переводчик заменил на имена и клички нашего времени. Мы бы воспламенились! Грубовато, но доходчиво: книжные страницы от подсвета озарились. Значились бы люди и лошади наших дней в древних строках, стал бы и я, не отрываясь, слушать о падении нравов во втором веке от Рождества Христова. Подсказали бы мне, что Эклоги Вергилия следует сравнить с эмигрантскими воспоминаниями о том, как хороши, как свежи были розы до Семнадцатого года. Можно бы и без подстановки подсказать, почему нас касается древность. А то ведь я зевал и спешил как можно скорее всему этому сказать Vale! Читал, «учил», бывало и зубрил, но не приходило мне в голову сопоставить прочитанное с происходившим у меня на глазах. Конечно, я был за правду, знал, что неправды полно, а какая и чья неправда, представлений не было. Кто мог подсказать сопоставление? Кто решился бы произнести имя древнеримского поэта рядом с именем белого эмигранта? Книгу об Иване Грозном написал дед нашего профессора Юрия Борисовича Виппера. Юр-Бор отшатнулся, когда увидел у меня семейную книгу. Чего испугался? Время послесталинское, и я, читая его деда, понятия не имел, что книга одобрена Сталиным.

Не знаю, сознавали или нет сходство древности с нашей современностью мои сокурсники-античники, скажем, Ирина Шталь или Миша Гаспаров. Много и много лет спустя мне как члену Приемной Комиссии Союза писателей выпало рецензировать Мишины сочинения, в основном предисловия к античным классикам, и я, вчитываясь, видел, насколько Миша осторожен в описании отдаленных событий и давних литературных явлений, осторожность не от робости, тщательность ему диктовало чувство научной ответственности, не допускающей поверхностных сопоставлений. Но когда мы с Валентином Непомнящим разыгрывали из Аристофана насмешку над демосом, наше отношение к прошлому походило на разглядывание манекенов на витрине магазина одежды: за непроницаемой преградой видны фигуры на всех нас похожие, но не мы.

На лекциях я часто сидел рядом с Мишей Толмачевым (его сын сейчас заведует зарубежной кафедрой, на которой учились мы). На первой же лекции по курсу Западной литературы, как раз об античности, Миша вытаскивает из портфеля и кладет перед собой толстенную тетрадь в твердом переплете, вроде амбарной книги. Открывает и выводит: «Курс зарубежной литературы». Аж задрожал я от почтения. А в конце лекции смотрю: Миша стал в тетради чертиков рисовать, потом страницу выдрал. К Средним векам тетрадь похудела наполовину, а в Новое Время и вовсе исчезла.

Пришли мы в университет узнать нам интересное – подавляла лавина фактов. Цезари… трибуны… гвельфы с гибеллинами… Orlando Furioso… Orlando Enamorato… переселение народов… падение империй… передвижение гласных… Зачем мне всё это? Злободневности нам не разъясняли, рассказывали без намеков. Теперь, когда вижу в книгах имена своих преподавателей, укусить себя хочется. Найдите ученый фолиант без сноски на профессора Ржигу! А я поистине прослушал его курс по древнерусской литературе. Что помню? Названия сказаний, вроде повести о Кито-врасе или Пет-ре-и-Февро-ни-и, произносимые гнусавым голосом. Средние века читал нам Сказкин. Кому скажешь – не верят. Самому себе не верю. В перерыве подошёл к нему и говорю: «Мне необходимо срочно уйти». Сослался на занятость, а чем был занят, не помню, зато помню, как тот, чьё имя тождественно понятию о мидиевистике, взглянул на меня глазами кролика, испуганно-растерянными. Высший авторитет в своей области растерялся не в силах понять, как же так? Он мне дает знания, а я… занят чем-то ещё! Дослушавшие лекцию до конца рассказывали: видимо, расстроенный уходом не пожелавшим ему внимать студента, Сказкин лекцию дочитал так, что ему устроили овацию. Он и начал неплохо, переселяющиеся народы переселялись перед нашим умственным взором, как живые. Сказкин наделял нас «чувством прошлого» – так в годы студенчества после лекций Ключевского чувствовал себя Чехов. Однако, к чему это знать? Сказали бы: всегда происходило то же самое. Нет, мы живем в небывалые времена. Ах, небывалые, тогда что мне Роланд, влюблен ли он или вне себя от ярости? К чему plusquampefectum, давно прошедшее?

Зачем же я пошёл на филологический факультет? Да разве я пошёл на филологический? Слово филологический не вполне понимал.

Пошёл ради литературы! Как же я всего этого не знал, выйдя из профессорской литературной семьи? Но слушал ли я, что мне внушалось в профессорской литературной семье? Вопрос о выборе моего образования возник ещё в Сталинскую эпоху, когда утратившая диплом мать и оставшийся без работы отец оказались вынуждены вести борьбу за социальное существование. Хорошо помню, как отец, оторвавшись от чужого подстрочника, который он ради заработка превращал в перевод, спросил меня, куда я собираюсь пойти. Говорю: «На филологический». «Вот как? – без энтузиазма отозвался отец. – Значит, ты хочешь пойти по моим стопам».

«Папаша мой не имел никакого понятия, и я с трудом выносил его дурь, а с годами поразился, как же старик поумнел».

Приписывается Марку Твену.

Однажды, уже в постуниверситетские годы, но еще в состоянии зашоренном, получил я поручение: «Займи этого старичка часика на два, из Праги приехал». И в университетские годы приходилось мне бывать переводчиком или сопровождающим, и в ИМЛИ, но в силу моей постоянной занятости поручения мне мешали. И в тот раз я всё еще был занят собой настолько, что не удосужился спросить, кто такой или хотя бы как зовут старичка. Окинул взглядом: благообразный, седовласый, с правильными чертами лица, по-русски говорит без ошибок, хотя с легким акцентом (мы были строги к языку). Взглянул на старикана свысока, и так уж, чтобы время убить, спрашиваю, как нас самих обычно спрашивали: «А специализация у вас какая?»

Старичок, мне показалось, смутился, будто и сам толком не знал, чем занимается. «Литературная теория… знаете ли…» Т-теоретик! Видали мы таких теоретиков! «А труды у вас печатные имеются?» – спрашиваю. Старикашка посмотрел на меня испуганно. «Кое-какие есть, но всё больше по учёным запискам разбросаны» Р-р-разбросаны! Тоже еще приехал, время у меня отнимать! А он продолжает всё с той же робостью: «Есть сборник моих статей, правда, старых. Но если не возражаете, буду рад вам подарить». Старых? Нового уже ничего в голову не приходит? Ну, что ж, возражать я все-таки не стал. Снизошёл. «И надпись вам разрешите сделать?» – папаша спрашивает. Разрешил. А он книгу открыл так, что ни заглавия, ни имени автора я не мог увидеть, а на форзаце принялся писать и все так же робко подает, как