– Вы вообще соображаете? Старшие корпусов, скажите на милость. Опора и надежда. Так всех подставить…

Молчат. Муха пробудилась, жирная, ленивая, прошлась по краешку стола. Взлетать не стала.

– Вы понимаете, что будет, когда сюда нагрянет комиссия? Серьезная, а не из города.

– Простите, пан директор, – хрипло сказал Домбровский.

– Этот интернат просто закроют. А вас, паны мои хорошие, отправят в городские школы. И ладно вас, по вам школа и так плачет – а малышню-то за что?

– Простите, – сказал Домбровский.

– Я прощу… А остальные вас простят, как думаете?

Антич – громоздкий, с пробивающимися усами Антич – вдруг заплакал в голос. Дитя малое. Домбровский ожесточенно чесал перевязанную руку.

– Прекрати! Бинтов на вас переводить еще. А если б артерию задел, недоумок? А ты пошел вон, баба истеричная. Знаешь, куда идти. Ох, вы у меня насидитесь… Домбровский, стой.

Он остановился машинально, все так же пряча взгляд.

– Я виноват. Я не подумал.

– Ты пробирку с кровью взял?

Тут он вскинулся:

– Мне-то зачем?

И на миг глаза прикрыл – будто понял что-то – и испугался.

– Так. Белта, значит?

– Белта? – идеально-невинный взгляд. – Зачем это Адьке? И вообще… он не вор. Вы же знаете, пан директор.

Вор не вор… а против некоторых искушений натура бессильна. Что ж, спросим у Белты.

– Юзеф, – у него спина напряглась, – вот объясни мне, почему ты все еще здесь?

– Прошу… извините.

– Ты взрослый парень. Заначку себе наверняка успел сделать, пути прощупать. Где твои лесные братья обретаются – наверняка знаешь. Так что ж ты до сих пор здесь торчишь?

Он стиснул порезанное запястье.

– Кто ж от такого добром уйдет?

– Ты уйдешь, Юзеф, – сказал я. – Если я еще раз от тебя – или про тебя – что-то услышу.

* * *

Он ушел, а злость осталась. Необыкновенно сильная злость – я не знал, что с ней делать, не знал даже, на кого так разозлился. На несчастных этих комедиантов, на госпожу-попечительницу, на тех, кто берет кровь у моих ребят – нашли, слава тебе цесарь, полнокровных…

Естественно, больше всего я гневался на себя.

Нельзя допускать такого гнева – клокочет внутри, пьянит, его не унять, и глупостей можно натворить не хуже, чем по пьянке. Тот, кто работает с детьми, на подобную злость не имеет права.

* * *

От Марыли я тоже ничего не добился: она увлеклась представлением, как и все, и тех двух пробирок не видела. Пришлось ловить маленького щуплого Черненко. У семилетнего Черненко были ловкие паучьи пальцы, и он считал ниже своего достоинства пропустить гостей, не взяв у них что-нибудь на память.

– А шо я? – завертелся, захныкал он. – А шо я-то сразу?

– Что взял?

– Шо я взял, не брал я, пустите…

Я подставил раскрытую ладонь. Мальчишка облизнул воспаленные губы, пошарил где-то в глубине кармана и нехотя положил на ладонь браслет из разноцветного стекла.

– Силен… Стекляшки же одни, зачем тебе?

Он пожал одним плечом и снова захныкал.

– Слушай, Черненко. А у медсестры кто пробирку стащил?

– Шо, я брал? Я не брал, шо я опять…

А сам втянул голову в плечи и смотрит мне на ботинки.

– Но видел ведь, кто взял, – сказал я осторожно.

– Та видел… а вы не поверите.

Он замолк, уставился в землю, ковыряя на губе болячку. В конце концов мне это надоело.

– Чего ж ты боишься, Черненко?

Ребенок поежился и сказал почти шепотом:

– Вомпера боюсь…

Вот теперь и пожалеешь, что они наслушались сказок. Я присел с ним рядом.

– Ну-ка, Черненко, скажи мне на ухо, кто у нас вампир. А я уж сам с ним справлюсь.

Он прижал губы к моему уху и прошептал несколько слов. И исчез с глаз, едва я отпустил его рукав.

Вот оно как. Вот оно, значит, как…

* * *

Лина снова разбудила меня днем, хоть я и просил сто раз этого не делать. Я не стал ругаться: Лина, обычно невозмутимая и спокойная, как камни северного моря, захлебывалась словами, говорила неразборчиво, так что я не сразу понял, что случилось.

– Кто? Лина, да успокойтесь же вы! Кого убили?

Она всхлипнула, вздохнула, провела рукой по глазам – и снова стала камнем.

– В городе опять говорят, что это вампир. Шофера и медсестер не тронули, только эту… дамочку.

Я выслушал Линин рассказ – она быстро успокоилась и говорила четко, будто докладывала. Пришлось тут же подниматься и созывать собрание. Пришли все: Лина, ее помощницы – прачка и кухарка, двое воспитательниц, глухой сторож и Радевич. Если не считать, конечно, притаившуюся под окном Макдун. Все выглядели потрясенными и встревоженными, когда Лина пересказала им то, что говорила мне. Все – кроме учителя.

– Вы будто не удивились, – сказал я ему после.

– Чего же тут удивляться, – ответил он сухо. – Насколько я знаю, два нападения вампира уже было. Отчего же не быть третьему?

– Так вы в самом деле считаете, что это вампир?

– А кто же еще? – Он посмотрел мне в глаза, будто бы с вызовом.

– Богатое воображение здешних приставов. Они не чураются рюмочки, что поделаешь, место глухое, тоскливое…

– Возможно, – сказал Радевич. – Что интересно, среди воспитанников ходят слухи, будто вампир среди нас…

– Вы об Адаме Белте? Что ж… немного уважения от сверстников ему не помешает. Что до вас, господин учитель, не советую вам прислушиваться ко всему, что говорят воспитанники.

– Я видел его книгу, – тихо сказал Радевич.

– Надеюсь, вам не пришло в голову ее конфисковать? Прежний учитель за это… пострадал.

– Воспитанник Белта, очевидно, дорожит своим знаменитым предком.

– Дорожит, – сказал я. – Только это не его предок. Я вас, пожалуй, успокою, если вы думаете, что ночью Адам может явиться и вас загрызть. Он правнук не «вампира» Белты, а его брата. О подвигах комманданта вы наслышаны, я полагаю.

Радевич кивнул.

– И вы должны знать, что он еще долго жил в эмиграции… умер, наплодив детей, и, насколько мне известно, с тех пор из земли не поднимался. И в детях его никакого вампиризма не проявилось. У старшего же Белты детей не было, он рано умер и не успел жениться.

– Вы на удивление хорошо знаете генеалогию проклятых родов…

– Постольку, поскольку это касается моих воспитанников. Можете поинтересоваться у них – они вам подтвердят, что директор знает все.