сталь разрывала плоть. Он видел кипение колдовства, красное знамя с коронованным золотым грифоном и города, пылающие во время разграбления. Он видел храмы, пылающие под зловещими небесами, алтари, оскверненные убийством священников и изнасилованием жриц.

Он видел разрушения и муки завоевания, и эти образы наполнили его жгучей яростью, более ужасающей, чем любое боевое безумие. Они скрутили его на дыбе скорби, и музыка понеслась - теперь яростная и дикая, мчащаяся к развязке, гораздо худшей, чем простая смерть. Он увидел остров в спящем море, его скалистые берега и город с белыми стенами и башнями, которые мерцали под плачущей кроваво-красной луной. Он парил над ним, его мозг горел от наплыва музыки, сбитый с толку, когда по небу ползали светлячки. Они собирались, сплетаясь воедино, становясь сильнее, пылая, как северное сияние Вондерланда. Он съежился перед их мощью, когда они загудели и потрескивали в ночном небе, а затем взорвались. Они унеслись прочь, как молнии, и музыка арфы достигла апогея в крещендо гнева и печали, которое вырвало его из грез.

Песня - если это была песня - закончилась диким шквалом идеальных нот, и Кенходэн повалился вперед на свою арфу, опустошенный и измученный. Его раздирало ужасное отчаяние, его сердце разрывалось от горя и необъяснимого чувства сокрушительной вины, и слезы текли по его лицу, когда он склонился над арфой, как раненое животное, задыхаясь, и уставился на волшебника.

- Ты знаешь, - прошептал он. - Ты понимаешь.

Венсит смотрел на него бесконечное мгновение, и ночь затаила дыхание. Лицо волшебника было неподвижным, спокойным, как железо, и Кенходэн почувствовал, с каким усилием оно сохраняло это выражение.

- Да, - тихо сказал он наконец. - я знаю.

- Но ты не можешь сказать мне, - с горечью сказал Кенходэн. Музыка раздирала его, он кружился в этом странном вихре потерь и замешательства, но даже когда он думал об этом, то понял, что тоже кое-что приобрел. Он был потрясен и опустошен, но трещины внутри него казались менее зияющими, как будто впервые его душа действительно принадлежала ему. Как будто даже в своей амнезии он начал наконец обретать себя.

- Нет, - сказал Венсит, и в его голосе прозвучало предупреждение. - Я могу рассказать тебе, что это была за песня, если хочешь. Я могу сказать тебе это... но не то, почему ты играл ее.

Кенходэн попытался ясно разглядеть волшебника, но его зрение каким-то образом затуманилось. Все, что он мог разглядеть, - это сияние глаз Венсита, сверкающих в ночи, и он слышал, как призраки трепещут в голосе старика. Страх коснулся его - внезапный страх, который попытался отступить, снова отступить в безопасность незнания, - но единственное, чего он не мог вынести, - это еще большего неведения.

- Скажи мне, - прохрипел он.

Венсит склонил голову, как будто все годы его утомительного существования давили на него. Но когда он снова поднял лицо, на нем было с трудом обретенное спокойствие.

- То, что ты только что сыграл, - сказал он с осторожной официальностью, - это древняя пьеса. Люди называют ее "Падение Хакроманти".

Кенходэн уставился на него, его мысли путались. Это имя... Это имя что-то значило...Он схватился за арфу, его голова пульсировала так, словно вот-вот лопнет, а затем он, пошатываясь, поднялся на ноги, когда другое присутствие наполнило его. Он возвышался над волшебником, свирепо глядя на него сверху вниз, и его лицо было искажено горем, потерей и ужасной, ужасной мукой.

- Ты не предупредил меня, волшебник! - слова вырвались из него, произнесенные кем-то другим голосом, полным расплавленной ярости и бесконечной скорби. - Ты не предупреждал меня об этом!

А потом он рухнул в темноту, даже без сновидений.

* * *

В Торфо не было дождя, и мерцающие башни возвышались в ветреной темноте, которая была не по сезону сухой, их знамена хлопали, как невидимые руки. Звездный свет сиял над головой, лунный свет лился с небес, и землей правила ночь, но ночь часто приходила неспокойной в крепость колдуньи Вулфры.

Это была такая ночь, потому что золотоволосая женщина зашевелилась в своей затемненной комнате и села, прижимая руки к глазам. Она сидела так несколько секунд, затем медленно опустила руки, ее пальцы дрогнули в странном жесте, и свечи в комнате зажглись как одна. Баронесса Вулфра даже не моргнула от внезапного света, уставившись вдаль своих мыслей, и ее голова качнулась, как будто в поисках, хотя глаза были закрыты.

Она встала, повернувшись всем телом, и ее губы сжались, когда она попыталась изолировать то, что потревожило ее сон. Ее поворот замедлился, и она остановилась лицом к северу. Ее руки медленно сжались по бокам, и мрачное выражение пересекло ее строгие, волевые черты.

Она облачилась в голубой халат, светлые волосы каскадом рассыпались по шелку, и ее щелкнувшие пальцы вызвали серебристо-голубое сияние, которое скользнуло по ее плечу, как какое-то экзотическое домашнее животное, когда она быстро вышла за дверь. Его тусклый свет осветил темную лестничную площадку, когда босые ноги привели ее к плите из черного дерева без ручки, и ее глаза потускнели, когда она произнесла слово и начертила символ. Ее шар света вспыхнул, дверь со вздохом открылась, и она прошла сквозь него, как босоногий призрак.

Комната за ней занимала половину верхней части башни. Три стены были завалены свитками и книгами, а на рабочих столах лежали наполовину развернутые свитки или пачки заметок, написанные ее сильной, изящной рукой. В одном углу располагалась мастерская алхимика с мензурками и жидкостями в бутылках, а большая пентаграмма, начертанная серебром и порошком умбры, заполняла центр пола. В каждом углу стояла свеча из иссиня-черного воска высотой в человеческий рост, толщиной с ее собственное бедро и каким-то неуловимым образом деформированная. Под оконной щелью стоял письменный стол, покрытый чем-то слишком бледным для кожи и украшенный странными символами кроваво-ржаво-красного цвета. На золотом подносе лежал нож с широким лезвием, его лезвие было испещрено засохшими пятнами, которые шептали об ужасе, а на черном треножнике в центре стола стоял монокристалл, размером с человеческую голову и прозрачный, как кварц, но грубой формы и неполированный.

Вулфра опустилась в кресло и обдумала возможные варианты. Ее варианты варьировались от неприятных до опасных, и ее мозг отмечал их один за другим, пока она пыталась избежать худшего из них.

Но выхода не было, и, наконец, она глубоко вздохнула и встала, прижимая руки к гладкому хрусталю. Ее брови сошлись вместе, когда она произнесла еще одно слово,