думала, он в пижамных брюках, или вообще не представляла себе ничего определенного, но, неожиданно увидев его голые ноги, на секунду смутилась. Казалось, у Томмазо все тело было обтянуто той сверхчувствительной кожей, которая скрывается у нас на кончиках пальцев, под ногтями.

Он встал, но почти сразу же пошатнулся.

– Наверно, лучше не надо, – сказал он, ложась обратно. – Стоит мне переменить положение, как все вокруг начинает кружиться.

Я неохотно взяла с тумбочки поводок Медеи. Овчарка тут же вскочила на ноги, беззвучно, как взлетает насекомое. Соскочила с кровати и два раза тявкнула, прежде чем Томмазо успел приказать ей молчать.

– Только прошу тебя: увидишь других собак – удерживай ее изо всех сил. Даже если они будут за оградой. Она может прыгнуть невероятно высоко.

Ночь была такой тихой, какой может быть ночь на старых улочках Таранто. Я направилась к разводному мосту, но не взошла на него, а свернула налево, к порту. Медея вертелась у бордюров тротуара, внюхиваясь в невидимые следы других собак или в запах рыбы, которую выгружали здесь каждый день. Это было самое странное Рождество в моей жизни: я проводила его отчасти с маленькой девочкой, не знавшей, кто я, отчасти с ее беспомощным отцом, лежавшим в соседней комнате и испытывающим ко мне не самые добрые чувства.

Медея натянула поводок. Я дернула его к себе – наверное, слишком сильно, потому что она оторвала передние лапы от земли, на секунду повисла на ошейнике, обернулась и с упреком посмотрела на меня. А если бы Виолалибера решила сохранить ребенка? Если бы ее не оставили одну в то утро, если бы у нее не случилось такого приступа паники, если бы первый глоток отвара оказался таким тошнотворным, что она вылила бы остальное в умывальник? Странно было сознавать, что твоя судьба зависела от чьего-то импульсивного решения, от момента слабости другого человека. Но как оправдание это не выдерживало критики. «…Согрешил помышлениями, словами, делами и упущениями», сказано в покаянной молитве, но об упущениях никто не задумывается. Мы с Берном тоже не задумывались. И все же в эти минуты, когда я шла к порту с Медеей и вокруг не было ни одного человека, прервалось мое многомесячное одиночество. Словно теперь, когда я узнала правду, моя жизнь растянулась назад и вширь, во все стороны, соприкоснулась с жизнью Виолалиберы и двух других парней. Словно я наконец нырнула вместе с ними в бассейн, где они купались тайком в ту первую ночь. Берн сумел бы выразить эти мысли лучше, чем я. Его нежданный уход превратил меня в умственного калеку.

Я посмотрела на темную кучку, которую Медея оставила посреди тротуара, потом заставила себя наклониться и употребить по назначению один из целлофановых мешочков, прикрепленных к ошейнику.

Когда мы вернулись, Томмазо дремал сидя. Как он объяснял мне в самом начале этой нелепой ночи, это было единственное положение, при котором, когда он закрывал глаза, на него не сваливалась вся мебель в комнате. Я тронула его за руку, но он не проснулся. Я встряхнула его сильнее, и он выкатил на меня глаза, как будто очнувшись от летаргии.

– Что случилось?

– Получается, точно вы не знали.

– А тебе известно, что даже на Гуантанамо узников в моем состоянии не пытали бессонницей?

– Вы не знали точно, чей он.

Я не произнесла слово «ребенок», потому что и так было ясно, о ком речь.

– Каждый из нас был уверен, что ребенок – его, и в то же время каждый был уверен, что это не так. Не знаю, можно ли понятнее объяснить.

– И чтобы установить отцовство, вы решили бросить жребий.

Томмазо не шелохнулся. Все уже было сказано, и мои резкие слова только усугубляли душевную боль, которую он глушил алкоголем.

– Но Берн нарочно проиграл, – продолжала я. – Потому что очень хотел, чтобы ребенок принадлежал только ему одному.

Или чтобы она принадлежала только ему одному. Но ни я, ни Томмазо не произнесли этого вслух.

Медея опять свернулась калачиком в ногах кровати, в той же позе, что и раньше, словно никуда не уходила. От ночного зимнего воздуха ее шерсть стала прохладной.

– А Виолалибера ничего не сказала? Она не имела права выбора?

– Берн до этого поговорил с ней. Так я думаю. Должен был.

– Или ей было все равно, кто из вас отец. А если это был ты?

Впервые за эту ночь Томмазо повернулся лицом ко мне. Ни разу во время разговора он не смотрел на меня в упор, и сейчас я удивилась, увидев почти прозрачные радужные оболочки его глаз. Потом перевел взгляд на покрывало, очень медленно, потому что, если он резко менял положение головы, боль пронзала ему череп.

– Думаю, он заранее объяснил ей ситуацию и обещал, что его камень упадет ближе остальных. Вдвоем они все это начали и вдвоем надо было это закончить. В общем, у них был уговор. Не знаю, я тогда не очень-то над этим задумывался. А сейчас мне кажется, Виолалибера слишком поздно поняла, что этот вариант ей не подходит, что ей больше нравится Никола или что мы нужны ей все трое.

– Или, наоборот, никто из вас троих.

– Может, и так. Невозможно было догадаться, что в голове у этой девушки. Она видела, что Берн сначала хотел принести себя в жертву, – и только, а потом искренне захотел стать отцом будущему ребенку, убедил себя, что он и в самом деле его отец. А может, все было совсем иначе. Виолалибера спланировала все заранее, разыграла представление перед Чезаре, Флорианой и нами тремя, уже собираясь прервать беременность; нашла решение, в то время как мы, все трое, не знали, что делать. А до того, как осуществить свой план, она смогла бы наслаждаться теплом этого дома, вниманием, какого ей никто еще никогда не оказывал. Может, она рассчитывала, что все это будет продолжаться и после того, как она избавится от ребенка. Очень она была странная, эта девушка. Ей не было и восемнадцати, когда она убежала из дому, потом было еще одно бегство, и каждый раз она оставляла за собой выжженную землю. Вместо имени, данного при крещении, она взяла выдуманное имя, название чистого, здорового растения. От такой, как она, можно было ожидать чего угодно.

Томмазо вытер лицо, затем приложил ладони к глазам, обведенным лиловыми кругами.

– Теперь ты знаешь все.

– Нет, еще не все.

– Как это не все?

– Я хочу, чтобы ты рассказал мне о той ночи, когда Берн… о нем и о Николе.

– Ты же знаешь, меня не было дома.

– Тебя не