что слишком уж горяч. Что же излечило меня теперь? Невзгоды и мучения? Пуля, прошедшая около сердца? А может быть, я просто постарел? Впрочем, что за чушь я несу! Кто же стареет в тридцать лет? Нет, до старости еще далеко! Так в чем же дело? Струсил, что ли? Ну, если стал трусом, то и жить нечего! Пусть лучше сегодня же придушит меня Хелмарди.

Шкипер подошел к нарам и сел в «запретной зоне». Хелмарди мгновенно вскипел:

— А ну, слезай сейчас же, не то... — И он так заскрежетал зубами, точно из доски вытаскивали ржавый гвоздь. Хелмарди развернулся, намереваясь проучить непокорного, но не успел даже дотронуться до него, как какая-то неведомая сила подняла его, как щепку, и шлепнула об стенку. Ни жив, ни мертв Хелмарди плашмя растянулся на полу.

Будто только эти два человека и были в камере. Стояла мертвая тишина. Никто не двигался с места.

Сверх ожидания Хелмарди быстро пришел в себя. Он открыл глаза, повернулся, попытался встать, но сверху на него посыпались сперва чемодан, потом рюкзак, а потом и постель.

— Стели себе в углу, не то придушу, как котенка, — загремел Дата.

Хелмарди кое-как встал и, как упрямый ребенок, опять потащился к нарам, но, взглянув на Дата, остановился. Ноздри у Дата раздувались, как у только что остановившейся на всем скаку лошади, губы сжались.

Хелмарди понял, что еще одно движение, одно слово, и Дата расщепит его, как яблоко, на две части. Отступил. Опустив голову, присел на краю нар.

— Дай-ка мои вещи! — обратился Дата к одному из заключенных. Тот притащил узелок, который шкипер при входе в камеру бросил на нары.

Кто-то кинул Дата пестрое ватное одеяло. Потом к его ногам упали старая шинель, затем чурбан. Раздался хриплый голос:

— Это мутака, подарок от Рамишвили, можешь класть под голову.

У Дата посветлели глаза, он разжал кулаки, облизал сухие губы. Сдержанно улыбнулся.

Все молчали, точно в рот воды набрали. Но на спокойных лицах можно было прочесть, что никто не в обиде за Хелмарди. Дата глубоко вздохнул. Место, где раньше спал Хелмарди, он застелил одеялом, бросил на него шинель и огляделся, как ни в чем не бывало.

Между постелями Дата и ближайшего его соседа свободно могли разместиться еще два человека, но, видимо, запуганные Хелмарди, заключенные не решались подвинуть свои матрацы к постели Букия.

— Не видите, сколько места осталось? — Дата показал на пустующее место рядом со своей постелью. — А вы жметесь друг к другу, как новобрачные.

Кто-то фыркнул, и все облегченно рассмеялись. Кто-то крикнул: «Правильно!» и схватил свою «постель» в охапку. В тонком луче солнца, заглянувшем в окно, плясали пылинки. Дата посмотрел на одинокого Хелмарди, сидевшего с опущенной головой, и ему стало жалко этого человека, чувствовавшего себя до сих пор орлом, а сейчас такого побитого и униженного. И Дата показалось даже, что заносчивость и наглость — это что-то напускное, а в сущности он, может быть, и неплохой человек.

А Хелмарди лихорадочно обдумывал, что же ему сейчас делать. Рушится его авторитет, ускользает власть над камерой. И если этот богатырь с пудовыми кулаками заставит его участвовать в повседневной жизни камеры, если лишит его титула «неприкосновенного», то его тут же растопчут собственные дружки. Слухи просочатся наружу, и это пугало Хелмарди. Если бы они были в камере без свидетелей, Хелмарди не переживал бы так свое унижение, он умеет уважать силу и, может быть, даже не очень был бы зол на Дата. Но сейчас... Он боялся завтрашнего дня, когда в воровском мире станет известно о его поражении.

— Успокойся, Бекве, поднимайся сюда, как-нибудь потеснимся, — издевательским тоном обратился к Хелмарди заключенный средних лет. Эта ирония была для Бекве горше и больнее крепких кулаков Дата.

Он ничего не ответил, даже с места не двинулся. Дата тоже не понравился этот тон.

— Если он человек, то сделает то же, что и все: поместится вместе со всеми, — проговорил он и прилег.

Бекве вскочил, как ужаленный, и кинулся к двери. Долго колотил кулаками по гулкому железу. Наконец глазок открылся, и кто-то заглянул в камеру.

— Что случилось? Ненормальный ты, что ли? — раздался раздраженный голос.

— Сейчас же выведите меня отсюда, не то повешусь, ей-богу повешусь, — заорал Бекве, будто кто его резал.

— А какого цвета гроб заказать? — невозмутимо спросил надзиратель.

Бекве чуть не задохнулся от досады.

— Я... мне не до шуток, начальник!

— Если решил повеситься, немного погоди, принесу тебе крепкую веревку, — и надзиратель, довольный своей шуткой, расхохотался и прикрыл глазок.

Бекве некоторое время стоял в оцепенении, потом пошел в тот угол, где в беспорядке валялись его вещи. Присел на грубо сколоченный из нетесанных досок ящик и опустил голову. Долго сидел не двигаясь. Дата время от времени посматривал на него.

Потом Бекве снова подошел к двери. Постучал. В щелке сначала блеснул свет, потом заморгал глаз.

— Ну, чего тебе? — послышался голос сторожа.

— Открой дверь, хочу сделать заявление начальнику, — ответил спокойно Бекве и взялся за ручку.

— Заявление? — За дверью зазвенели ключи. Хелмарди схватил со стола кувшин, полный воды. Дверь открылась. Не успел надзиратель перешагнуть порог, как упал от удара по голове. Это Бекве угодил в него кувшином. «Надзирателя убили!» — раздался крик во дворе тюрьмы.

Сбежались особоотрядчики.

Надзирателя в бессознательном состоянии унесли. Бекве спокойно стоял у дверей, будто ничего не случилось, пока кто-то не ударил его револьвером по затылку. Он без звука упал на пол. Дата вскочил, чтобы помочь ему, но потерявшего сознание Бекве тут же выволокли в коридор, а дверь в камеру заперли.

— С ума он сошел, что ли? — в недоумении проговорил Дата, когда шум улегся.

— Он не мог оставаться в этой камере, — ответил кто-то.

— Почему? — продолжал удивляться Дата.

— Он не хотел оставаться под одной крышей с тобой. Разве мог он снести такое унижение?! — говорил пожилой, желтый, как айва, человек. Обвязав голову мокрым полотенцем, он сидел под окном, поджав под себя ноги, и нанизывал на нить черные хлебные бусы.

— Клянусь богом, я и не думал его оскорблять. Сам пристал и не отставал, — сказал огорченный Дата. — Если бы я знал, что у него такой нрав, слова бы не сказал.

— Посмотришь на тебя — скала, а сердце мягкое.