Но не слишком ли рано хохотать начали?

— Зинаида Григорьевна, благодарю, что поняли столь фривольный анекдот! Признаться, и на балу у великого князя.

— Гадкий вы, барон! До сих пор меня с великой княгиней не познакомили.

— Как? Не может быть! Застрелюсь от смущения, ей-богу, застрелюсь!

— Кто же мне будет скрашивать вечерние грустные часы?

— А вот нижегородец этот, как его?.. Пешкин, что ли?

— Не смешите, барон. Не от его ли онуч сюда вонь заносит.

Краем уха, но и муженек великосветскую беседу уловил. И подумал: «Зинуля! Собираясь в театр, надо меньше за обедом расстегаев кушать».

Кажется, вслух проговорился.

— Расстегаи? Я побывала на кухне и заказала на вечер. Не опаздывай, Саввушка. — И тут же в другую сторону: — Барон? Да кончатся ли когда‑нибудь эти пачули?

— Помилуйте, Зинаида Григорьевна! Нас тут никто силой не держит.

— Удержи‑ка генерала!

— Вот именно. Не пойти ли пока в буфет, а там видно будет.

До первого антракта досидеть они так и не смогли.

Ну и прекрасно! Как только закрылся занавес, Савва Тимофеевич прошел за кулисы, и дальше, в коридор. Там и подцепил взъерошенного нижегородца — только тень от мужика и осталась. Савва Тимофеевич взял его под локоток и провел в кабинет. Там уже Костенька утирал потный лоб и, не выходя из роли, театрально сетовал:

— О человеки! Вам можно, а нам нельзя?

— Вам — играть, а нам, играючи, утробу тешить. Боюсь, не свалился бы Алексей Максимович от усталости.

— От устатку, Саввушка, от устатку твоего непомерного. Не упадет, как вызывать будут?

— Я его поддержу, родимого. Дай, Алешка, поцелую!

Третий звонок прозвенел. Станиславский увел своих босяков от греха подальше. Им играть да играть еще.

— Хорошо бездельникам. — вздохнул он, замыкая шествие.

А им можно и пропустить, что там Станиславский да Качалов проповедуют. Пропустить еще по маленькой. Еще да еще.

— Не мог ты покороче действо‑то завершить.

— Это у Антона Павловича коротко получается, а я человек маленький, потому и пишу длинно.

— Под свой рост?

— Да уж, видно, так.

— Ладно, давай на посошок, да надо идти в ложу. Рожу мою должны все видеть, тогда и будут громче кричать: «Автора! Автора!»

— Или мою рожу бить будут.

— Да я тогда перестреляю всех! — вытащил Савва Тимофеевич из кармана своего вороненого товарища.

Не ворон-конь, а тоже быстр в своем железном галопе. Он приласкал его железную гриву и заторопился:

— Пойду.

С уходом Зинули и барона в ложе было тихо и спокойно. Никто не мешал ему сидеть и с умным лицом. ничего умного такого не думать. Разве что о сестре кашляющего сейчас в Ялте доктора Чехова. Устраивая свою небольшую дачку в Ливадии, он заглянул к Антоше и ужаснулся его одиночеству. Вроде бы теперь семейный, женатый человек, но где его жена, где семья, где дом, наконец? То Мелихово, то Ялта, то Садовая-Кудринская, то какой‑нибудь угол у какого‑то приятеля. «Как и я, как и я. несчастные мы человеки!»

Он не замечал, что начинает думать словами Антоши Чехова, с которым знаком со студенческих времен, но они так и не стали настоящими приятелями.

Иное дело Алешка: хоть и назвался Горьким, а все же сладок в обращении. Уж не было сомнения, что сладко закончится и нынешний вечер. Вот сбросят все эти «ночлежники» свои отрепья — и снова станут Станиславскими, Качаловыми, Вишневскими, Оленьками, Машеньками. Он уже предвкушал неизбежное веселое застолье, как в директорскую ложу влетел кучер Матюшка:

— Савва Тимофеевич! В Орехове полиция копытами бьет!

Кучер, ой и выражался как должно. Но всегда верно.

— Рысака на Спиридоньевку. И мигом на вокзал. Поедешь со мной.

Едва успел обнять огорченного всем этим Алешку и хлопнуть с ним на посошок. Вышел из театрального подъезда — и театр из души вон. Опять Никольское. Фабрики. Цеха. Сорок тысяч работного люда. И конечно же уйма шпиков, стукачей, полицейских, которые не хуже морозовских рысаков бьют копытами, выслуживаясь перед владимирским обер- полицеймейстером Барановым. У того истинно баранья башка! А у ореховского штаб- ротмистра Устинова и того хуже — дубье стоеросовое. Шавка паршивая! Укусить не может, так исподтишка тявкает.

Нет, какие театры! Какие Маши-Даши!

Едва успел на поезд.

В фабричном поселке Орехово-Зуеве Покровского уезда Владимирской губернии вторым человеком после Морозова был штаб-ротмистр Устинов. Выгнанный когда‑то из драгун, но считавший себя гусаром, был он ростом велик, по профессии нахален, по характеру всегда пьян. Зимой Устинов, подражая здешнему «воеводе Морозову», любил ездить в одноконных санках. Не тот, конечно, рысак, что у Воеводы, — с каких‑то времен это прозвище и сюда достигло, а все же приметно. Никольская улица к главной фабрике вела, всякий люд навстречу шел. Устинов небрежными кивками отвечал на поклоны инженеров, мастеров и конторщиков. Рабочих не замечал, хотя многие снимали шапки. На всякий случай. Мало ли что! Но, завидев шагающего по тротуару Воеводу, спрыгнул вниз, строевым шагом подошел, вскинул руку к козырьку:

— Здравия желаю, Савва Тимофеевич! Как отдыхалось в Москве?

Хоть из полка он был выгнан за то, что проворовался, офицерский лоск не забыл. Любил это — «здравия!» и «желаю!». Но Морозов и раньше‑то едва кивал в ответ, а сейчас и вовсе не заметил. Руки, разумеется, никогда не подавал, разве что буркнет что‑то под нос. Ишь променад-пешочком!

Верно, променад. От фабричного особняка недалече, любил Морозов поразмяться, прежде чем засесть в прокуренном кабинете. Улица ли, дом ли, фабричные ли ворота — все едино, морозовское. Границ своего воеводства не знал. Всякого‑то штаб-ротмистра не удостаивал внимания. Чего ж, недавно самого губернатора катал на своих рысаках, в открытом, для всех обозримом ландо. На охоту по чернотропу ездили. Следом на телеге рогатого лосяру везли — страсть, какой зверина! По зимнему времени, пожалуй, на волка, а то и на медведя соберутся. Хотя и громко разговаривает Воевода с губернатором, а «превосходительств» не слышно — все по имени-отчеству, запросто.

Устинову по должности надлежало хранить губернатора, позволял себе приближаться на почтительное расстояние. Но разговор слышал. Хлопочет Воевода, чтоб фабричному поселку дали статус города, а это ведь дело государево. Издали слушать и то лестно. Будет город, и ты уже не штаб-ротмистр: позвольте, ротмистр настоящий! «Недреманое око государево». Забот прибавится, так ведь и штат возрастет. Тех же осведомителей, попросту шпиков. Владимирская власть еще не забыла забастовочную грозу 1885 года.