Памфлет, озаглавленный «Александр, или Лжепророк», в некоторых деталях совпадает с биографией Завоевателя79. Так, в нем фигурирует женщина критического возраста из Пеллы, отчасти похожая на Олимпиаду. В Пелле, столице Македонии, герои приобретают громадную змею, на которую будет возложена особая миссия. Устроив необходимое для своего дела лжепророчество в Халкедоне, Александр обосновывается на родине, в Абонотейхе в Пафлагонии, вблизи современного Синопа. Он выдает себя за потомка героев Персея и Подалирия, а змею при помощи хитроумных приспособлений использует в качестве источника оракулов, выдавая ее за новое воплощение бога медицины Асклепия. Он ловко пользуется легковерием греков и варваров. Слава об Александре распространяется по всей Малой Азии, а потом, благодаря гонцам и рекламным агентам, — и по всей Римской империи. И вот уже его окружает толпа фанатиков, готовых смести все мыслимые препятствия. Развратный и алчный, он умирает самым жалким образом — от зачервивленной язвы, поразившей ногу и постепенно дошедшей до самого паха. После смерти Александра объявлен конкурс на замещение его должности. Лакомое наследство оспаривают «главные из его сообщников и обманщиков», однако в конце концов оно не достается никому. Александр останется пророком и после смерти. Тот же самый Лукиан вкладывает в уста Ганнибала такие иронические слова: «Все это я совершил, не называя себя сыном Амона, не прикидываясь богом, не рассказывая сны своей матери» («Разговоры мертвых», XXV, 2). Еще в трех из этих же «Разговоров» (XII, XIII и XXV) грозный Вольтер древности заставляет Александра признать, что титулы Великого, Сына Амона и даже бога были им присвоены, а что на самом деле он — посредственный смертный, и уж во всяком случае в нем нет ничего героического. Если он считал себя Гераклом, то это была всего только маска, карикатура, призрак.

Если то, как умирает человек, позволяет судить о его жизни, осуждению подлежит все поведение Александра. За то, что он был не в состоянии владеть собой, он умер, как жил, — от невоздержанности, забыв азы греческой мудрости, которые можно прочесть в Дельфах: никаких чрезмерностей; познай самого себя; не отвечай за другого, — короче, соблюдай меру и оставайся на своем, человеческом месте. Однако одержимый фракийским богом Дионисом, богом опьянения (и безумия, которое влечет за собой опьянение), так же не способен усвоить аполлонические[40], как и философские уроки.

Столь незавидной репутацией Александр обязан прежде всего философам. Философы всех школ и направлений не простили ему ареста и мученичества Каллисфена. Ведь Каллисфен сделал все, чтобы послужить славе молодого полководца, воздать хвалу его достоинствам, его сердцу и уму в «Повести о славных деяниях Александра». Каллисфен положил немало сил на то, чтобы сберечь в душе Александра те крупицы философии, которые заронил туда Аристотель, он воспитывал пажей, будущие армейские кадры и благородно развлекал виднейших военачальников во время пиров. Он же поддержал или даже утешил царя, когда тот так низко пал, что убил своего лучшего помощника Клита Черного. Воспользовавшись заговором нескольких пажей, который был единогласно осужден македонянами, Александр, возможно, подстрекаемый матерью и друзьями при дворе (а может быть, и по собственному почину), повелел заковать Каллисфена, племянника Аристотеля, в цепи и провести его перед строем, а затем бросить в самый гнусный застенок в Бактрах-Зариаспе. На протяжении семи месяцев, с осени 328-го по осень 327 года, он содержался там в такой глубокой тайне, что никто так и не узнает, когда и от чего он умер. Феофраст первый возмутился этим убийством в трактате, озаглавленном «Каллисфен, или О скорби», в котором упрекнул убийцу в том, что тот не смог ни воспользоваться удачей, ни вести себя пристойно в час преуспеяния (см. Цицерон «Тускуланские беседы», III, 10, 21). Дурид Самосский, ученик Феофраста, вскоре показал, как развратило Александра соприкосновение с азиатскими деспотизмом и вырождением. Со своей стороны, стоики порицали Каллисфена за то, что он последовал за Александром, и превозносили философов, которые были к нему нелояльны (Плутарх «О разногласиях стоиков», 20, 1043d). Что говорить, прегрешения против духовного начала не остаются безнаказанными.

Сходный характер имеют суждения трех главных биографов Александра — Квинта Курция Руфа (ок. 40 г. н. э.), столетием спустя Арриана и Юстина при последних Антонинах[41]: они одобряют храбрость и широту полководца, то, что мы неверно толкуем как героизм, и осуждают в нем, скажем так, человеческие слабости, даже если относят их на счет его судьбы, то есть удачи и неудачи. «Таковы уж дела фортуны. Ибо Александр желал сравняться с богами и достигнуть небесных почестей, верил обещавшим ему столь великое оракулам и сильнее, чем следовало, гневался на тех, кто гнушался его почитать, наконец, он переменил платье на чужеземное и стал подражать нравам покоренных им народов, которые до победы презирал. Ведь подобно тому, как гневливость и страсть к вину обострялись его молодостью, с достижением старости они могли оказаться смягчены. Следует, однако, сказать, что хотя Александр был многим обязан доблести, все же большим он был обязан фортуне, которую — единственный из всех смертных — имел в своей власти. Сколько раз она спасала его от смерти! Сколько раз она дарила его неизменной удачей, когда он наобум бросался навстречу опасности! Также и жизни Александра фортуной был поставлен тот же самый предел, что и славе. Ибо рок ждал, пока он, покорив Восток и достигнув Океана, исполнит все то, что способна вместить смертная сущность. Ему, как царю и полководцу, необходим был преемник, однако громада взваленных дел была неподъемна для одного человека» (Курций Руф, X, 5, 33–37).

«Если Александр по горячности или вследствие гнева совершал ошибки, если он дошел до чрезмерного подражания варварам, я не считаю это чем-то столь уж значительным, принимая во внимание, и не без оснований, его молодость и непрерывность сопровождавших его удач. Следует учесть и то, что окружение царей призвано служить удовольствиям, а не благу, и уже в силу этого всегда будет подталкивать их ко злу. Однако из всех царей прошлого лишь об одном Александре известно, что он по благородству раскаивался в собственных проступках… А что он возводил свое происхождение к богу, так мне это не кажется таким уж большим прегрешением, даже если то была удачная, рассчитанная на подданных хитрость с целью придать себе величия… Также и персидское платье представляется мне уловкой, рассчитанной как на варваров — чтобы царь не казался им совсем уж чуждым, так и на македонян — чтобы у него было убежище от македонских резкости и надменности. С той же самой целью он, как мне кажется, ввел в македонские пехотные полки персидских яблоконосцев, а в свою гвардию — «равночестных»[42]. Да и пиры свои, как утверждает Аристобул, он затягивал не ради вина как такового (потому что Александр много не пил), но из расположения к товарищам» (Арриан, VII, 29, 1 и 3–4).