Рунге понимал, что он живет в удивительное и преходящее время, когда невозможное становится возможным, повергаются в прах старые империи и из небытия восстают новые. Когда судьбы вспыхивают метеорами, исчезая в забвении или становясь легендами на последующие десятилетия. Он был достаточно умен, чтобы понимать — так не будет вечно, и спешил насладиться каждым часом, каждой минутой своей новой удивительной жизни.

Но не сегодня.

Он снова прошелся по квартире, не зная, чем себя занять. Включил и выключил воду в кране на кухне, еще раз умылся в ванной. Придирчиво посмотрелся в зеркало, ища следы щетины, для контроля провел ладонью по гладкой, выбритой до синевы щеке. Сел в кресло в гостиной, посидел минуту-другую. Покрутил в руках принесенную Владимиром газету, которую по указанию лично Сталина вручили всем руководителям ВВС СССР, доставив из Лондона с помощью нейтральных американцев. «The Daily Telegraph» с уже знаменитой фотографией на первом развороте — королева Елизавета, маршал Хью Даудинг и премьер Уинстон Черчилль в штабе. Маршал сидел за длинным столом и с карандашом в руках что-то объяснял внимательной и серьезной Елизавете. Премьер стоял чуть позади и сбоку, сосредоточенно всматриваясь через плечо Даудинга, с неизменной сигарой в левой руке, глубоко засунув в карман правую.

Рунге отбросил газету, встал, не в силах выносить неподвижность, снова походил.

В Москву они прибыли вместе. Кудрявцев — на разнос, вместе со всем руководством Первого воздушного, Рунге — для оперативного извещения Рихтгофена о всем происходящем в советских ВВС. Сказать, что настрой был мрачный, значило не сказать ничего.

Атака US/GB-29, которая должна была стать триумфом и долгожданной расплатой за прежние неудачи, провалилась. И не просто провалилась. Это был разгром, полный и беспредельно унизительный.

Из семидесяти немецких машин, отправленных на операцию, сорок семь были сбиты, семнадцать серьезно повреждены. Советские ВВС потеряли соответственно девять и тринадцать самолетов. Четыре подводные лодки пропали без вести, и сомнений в их судьбе не было, две шли на базу для ремонта, близкого к капитальному восстановлению. Помимо этого около трех десятков машин было временно выведено из строя при ударе «бленхеймов» по аэродромам. Незначительные повреждения строений, ВПП и складов шли довеском, завершая общую картину беспрецедентного разгрома.

По меркам уже отошедших в прошлое континентальных баталий потери были незначительны, на пике сражений лета сорок второго французское небо было черным от дымных следов, и противникам случалось терять до сотни машин в день. Но новая война меняла масштабы и ценности. Потери машин и самое главное — обученных атаковать морские цели пилотов были невероятны. И во весь рост вставал простой вопрос: какую цену придется платить за каждый потопленный корабль завтра?

Разумеется, британцы не замедлили использовать ситуацию и свои неоспоримые успехи по полной программе. Радиопередачи, пресса, выступления политиков; эфир и все пространство пропаганды трубили о великих победах английского оружия. И самое унизительное, в этом случае каждое слово было правдой.

В Первом воздушном до последнего надеялись, что английские потери хотя бы примерно соответствуют потерям коалиции. Понадобилась почти неделя, чтобы разведка собрала данные, проверила, не поверив, перепроверила и добила приговором: англичане недосчитались примерно десятка самолетов и не довели до Ливерпуля один транспорт.

По любимой присказке Кудрявцева, после такой оплеухи оставалось только убежать из дома и стать пиратом.

Операции на перехват судов временно прекратились, против берега сильно сокращены, допускались только налеты на прибрежные объекты, заведомо слабо прикрытые ПВО. Преимущественно ночные. А для руководства воздушных объединений настали черные дни. По слухам, доходившим из ГДР, Шетцинг устроил форменный погром среди генералитета, причем не только военно-воздушного, задавая один и тот же вопрос: «Вы требовали новой войны. Вы ее получили. Где обещанные победы?» В воздухе отчетливо пахло служебными расследованиями и трибуналом, Рунге осталось лишь радоваться, что он всего лишь консультант и посредник.

Сегодня на полдень Сталин вызвал к себе Голованова, Чкалова, Ворожейкина, Самойлова, Кудрявцева и Клементьева. Формально для подведения итогов и отчета по неудачной операции. Фактически в то, что Сталин мягче и добрее Шетцинга, не верил никто, и утром Кудрявцев собирался в похоронном настроении, ожидая чего угодно, от неполного служебного до повторения тридцать пятого. В общем-то он был совершенно непричастен к происшедшему, но в таких случаях всегда могли спросить: «А что ВЫ сделали для того, чтобы этого избежать? А почему ВЫ отсутствовали?», «А почему ВЫ так кстати отбыли в СССР?» Всю ночь генерал-майор работал в кабинете с бумагами, потом погасил свет, но Рунге слышал, как до рассвета скрипел пол под его размеренными шагами. В одиннадцать Кудрявцев место обычного «Ну, я двинул!» молча крепко пожал Гансу Ульриху руку и ушел, прихватив пухлый портфель, набитый бумагами.

Час. Кудрявцев не возвращался. В голове Рунге роились мысли одна другой страшнее, особенно часто повторялись слова «ГУЛАГ» и «Сибирь». Он с горечью глянул на тумбочку с «машиной». И чего стоили на самом деле все их эксперименты и расчеты, если на выходе получили такой результат?.. Умом и задним числом он понимал, что в планировании и осуществлении операции были допущены грубые ошибки, но все равно было очень обидно и горько.

Гулко стукнула входная дверь. Рунге вскочил было с кресла, но немедленно опустился обратно, коря себя за недостойную спешку. Не девочка, в самом деле, чтобы бежать встречать на пороге. Автоматически, по старой летной привычке все фиксировать глянул на часы: половина третьего.

Первым появился не Кудрявцев, а его портфель, причем, судя по скорости пролета, торпедированный хорошим прицельным пинком. Потом появился и хозяин, притом не один.

Рунге встал и отдал честь, несколько условно, но все же с почтением, которого требовало присутствие одного из высших военных руководителей страны — Петра Алексеевича Самойлова.

Кудрявцев сразу рухнул на диван, раскинув руки, словно желая обнять скрытое потолком небо. На лице его блуждала блаженная улыбка. Самойлов покрутился на месте, будто не зная, что же ему сделать, и неожиданно спросил:

— Ганс, а ты бы чаю не сварганил? Будь другом, а?

Что такое «сварганил», Рунге не знал, но общую просьбу понял, от злости захотелось стукнуть себя по лбу — мог бы и сам догадаться и держать кипяток наготове.

Уже от плиты, неосознанно вытягивая шею в направлении залы, он спросил:

— Обошлось?

Хотя ответ уже был понятен, достаточно было взглянуть на бессмысленно-счастливую улыбку Кудрявцева.

— Что обошлось, дорогой камрад? — почти ласково спросил Самойлов, заходя на кухню. — Уж не рассказал ли тебе этот военно-морской водоплавающий казак какие-то государственные секреты?

— Обижаете, товарищ командир!

На этот раз широкой ухмылки не сдержал сам Рунге.