крик Кирилла Батума:

— Внимание, Николай Павлович, впереди две коряги!

— Есть внимание!

Девочки запели:

Утро красит нежным цветом

Стены древнего Кремля,

Просыпается с рассветом

Вся советская земля.

На всех четырех ульмагдах подхватили песню и, как это всегда бывает на реке, песня звучала громко, отчетливо, перекатывалась от берега к берегу и отдавалась громким эхом далеко в тайге:

Кипучая,

Могучая,

Никем непобедимая,

Страна моя,

Москва моя,

Ты самая любимая!

На охотничьих тропах

В роду Акунка было три Ивана Федоровича, и, чтобы не путать их между собой, одного из них почему-то прозвали Бомба́.

Как ни старался учитель выяснить происхождение этого странного прозвища, ему никак не удавалось. Даже сам Бомба́ ничего не мог объяснить.

Что было делать, когда все три сородича имели не только одинаковые имена-отчества, но и внешне были друг на друга похожи: небольшого роста, коренастые, с красноватыми широкими лицами, с мохнатыми, кустистыми бровями и даже с одинаковыми бородками. Небольшая разница в годах была незаметна, и частенько старшего Акунку принимали за среднего, а среднего — за младшего.

Я встретился с Бомбо́й, когда тот зашел к учителю просто на огонек.

В квартире Сидоровых почти всегда можно было застать орочей. Они приходили сюда и в минуты радости, и в минуты сомнений, и просто так, чтобы справиться о здоровье Николая Павловича и Валентины Федоровны. Часто бывает: спешит куда-то человек, но, проходя мимо дома учителя, обязательно остановится, заглянет в дверь или приоткроет окно и скажет громко:

— Сородэ! Они бису?[25]

Бомба́ вошел, поздоровался, присел на край кушетки. Странными, почти неестественными показались мне его движения. Двигался он как-то боком, выставляя правое плечо, которое было выше левого, а если внимательно присмотреться, то левое плечо будто и вовсе отсутствовало. На лбу и на подбородке у Акунки пролегли шрамы. А когда он снял шапку, я увидел еще один шрам, на голове.

Акунка достал трубку, набил ее табаком, но закурить не торопился.

— В газетке чего есть, чего нету? — спросил он.

— Ты, Иван Федорович, сам газету получаешь, значит, должен знать новости, — мягко сказал учитель. — Федя твой пишет?

— Пишет. В Уську, пишет, ехать не хочет. В школу механиков, пишет, хочет.

— Что ж, будет твой сын морским офицером.

— Пускай! — согласился Акунка и добавил: — Потом еще смотри, что есть.

Иван Федорович достал из кармана фотографию.

На открытке был Федя в форме военного моряка и с ним девушка, очень хорошенькая, с пухлыми губками и большими глазами.

— Гляди-ка, какая красавица! А мне Федя почему-то ничего не писал. Что она — невеста, жена?

Иван Федорович развел руками.

— А как зовут девушку?

— Ольга.

— Ну что ж, поздравляю.

— Ладно, чего там.

— Стареем мы с тобой, Иван Федорович. Давно ли я за Федей в тайгу ездил? Помнишь? В школу-интернат привез его. — И, передав мне фотографию, с гордостью сказал: — Смотрите, какие орлы здесь у нас выросли! Тоже наш ученик.

Сели пить чай.

Валентина Федоровна принесла отварную рыбу, картошку, огурцы.

— Дома есть кто? — послышалось вдруг в сенях.

— Мулинка идет! — обрадовался Бомба́.

Вошел Федор Мулинка и, увидав сидящего за столом Акунку, стал объяснять:

— Заходил к тебе, Бомба́! Марья говорит: «К Николаю Павловичу пошел». Подумал: «Давай и я зайду — давно у Николая Павловича не был».

Федор Васильевич, несмотря на пожилые годы, был бодр, полон сил и считался активистом. Он одним из первых признал и оценил все новое, что принесли в стойбище русские люди, и горячо защищал это новое. Когда учитель стал собирать детей в школу, Мулинка первый привел в интернат своих девочек. Организовали уроки ликбеза — Мулинка и здесь был первым. Стали разводить огороды, — пожалуйста, Мулинка взялся за огород. При столовой завелись поросята — Мулинка поехал в Усть-Датту и купил поросенка. А когда шаман Никифор Хутунка стал бродить по ночам под окнами и пугать детей, поступивших в школу, Мулинка крепко проучил шамана: спрятался за амбарчиком и, как только Никифор подошел к соседнему дому, спустил на него собак. Однажды он даже привел шамана в сельский совет и потребовал, чтобы Хутунку отправили в город и передали властям.

— Пускай меня пугает, а детишек зачем пугать? — горячился Мулинка, стуча по столу кулаком.

После этого Никифор Хутунка долго не показывался на глаза Мулинке. Как говорили соседи, он вызывал злых духов и просил их наказать Федора.

— Где духи его? — узнав об этом, смеялся Мулинка. — Советская власть духов его разом кончила…

После того как выпили по стакану чаю, учитель заговорил об охоте. Он недавно побывал в тайге и видел, что кедры густо усыпаны шишками, туго набитыми орешками, — значит, много будет в этом году белок. А в предыдущую зиму их почти не было.

— Богато будет, — подтвердил Мулинка.

— Жаль, далеко ходить не могу, — тяжело вздохнул Бомба́.

— А мы с тобой близко, в кедровик, сходим, — успокоил его Мулинка. — На медведя, конечно, подальше надо…

— Опять на медведя! — удивился учитель. — Смотрите, друзья мои, чтобы снова не приключилась беда.

Бомба́ отрицательно мотнул головой.

— Не пойду, однако.

И тут я узнал историю о том, как два закадычных друга — Мулинка и Акунка — позапрошлой зимой встретили шатуна.

Немало на своем веку убил Бомба́ медведей, а вот последнего не мог одолеть. Выстрелил, а пуля попала, как говорят орочи, в сало. Раненый зверь одним прыжком настиг охотника. Завязалась борьба. Акунка, улучив момент, хотел выдернуть из-за пояса нож, но медведь опередил: бросил охотника на снег, прижал одной лапой, а другой сорвал у него кожу с головы… Акунка стал терять сознание.

В эту минуту прибежал Мулинка. Медведь хотел было и его сгрести, но раздался выстрел, и шатун упал в пяти шагах от охотника.

Мулинка кинулся к Ивану.

— Бомба́, живой? Бомба́!

Он осторожно расправил кожу на голове товарища, расстегнул на нем меховую куртку и положил на сердце несколько горстей снега.

Раненый застонал.

— Живой!

Мулинка подбежал к убитому зверю и стал быстро свежевать его. Потом поднял Бомбу́ и закутал его в теплую, покрытую изнутри толстым слоем жира медвежью