Сюзанна слушает мужа с никаким выражением, потом поднимается, закалывает свои длинные волосы и идет в воду. Входит медленно, откинув голову, волны ласкают ее грудь и руки. Я смотрю на нее и думаю: хорошо быть красивой и богатой. У нее нет заборных впечатлений. Она наслаждается жизнью. Она входит и плывет.

Я тоже войду сейчас в Средиземное море, но как войду, так и выйду. Это не мое. Я здесь случайно. На неделю.

– У вас есть дача? – спрашивает меня бизнесмен.

– Есть, – не сморгнув, отвечаю я.

Он ведь не спрашивает «какая?». Он просто устанавливает факт.

– У нас тоже есть. Но Сюзанна не любит. Мы ездим сюда уже двадцать лет.

– А зачем дача? – включается в разговор сын. – Вот наша дача. Давайте здесь собираться каждый год.

– Давайте, – соглашаюсь я.

Сына зовут Вольфганг Амадей, как Моцарта. Он похож на моего Петрушу: те же просторные глаза, высокий лоб, русые волосы. Он похож на него, как старший брат. Поэтому я смотрю, и смотрю, и смотрю, не могу глаз оторвать и думаю: когда Петруша вырастет, он будет так же легко двигаться, у него будут такие же золотистые волосы на руках и на ногах. Вот только выражение лица… Для того чтобы иметь такое выражение, надо жить в свободной стране. Нос и лоб – это важно. Но еще нужна свободная страна, освободившая лицо.

А какой будет моя страна через пятнадцать лет?

У Вольфганга кризис с его девушкой. Он приехал пережить этот кризис на море.

Мне нравится его немножко дразнить, и я говорю на русском языке:

– Вольфганг, ты звонил ночью твоей девушке? Ты говорил, что тоскуешь?

Вольфганг вопросительно смотрит на Клаудию, ожидая перевода. Но я не разрешила переводить. Клаудиа загадочно улыбается.

Вольфганг каким-то образом догадывается, о чем я говорю, и трясет пальцем. Потом добавляет:

– Ты хорошо знаешь жизнь.

Вечером, впрочем, не вечером, а часов в пять-шесть, когда солнце дает особое освещение, Сюзанна уходит с мольбертом рисовать. Это важные часы в ее дне. Может быть, самые важные.

Сюзанна талантлива, работает на подсознании, и когда творит, когда кисть прикасается к холсту – ее ЗДЕСЬ нет. И ТАМ тоже нет. Она пребывает где-то в третьем измерении, куда нет хода никому. Ни одному человеку.

После работы Сюзанна возвращается какая-то вся абстрактная, никому не принадлежит, как будто переспала с Богом. Муж это чувствует. Его это не устраивает.

На лбу туча. Так и ходит с тучей.

Я уже не замечаю белых стен. Привыкла. А когда ем салат «мачедони», то думаю: хорошо бы Петрушу сюда. Он жует с вожделением. Он вообще живет страстно: громко хохочет, отчаянно плачет, весь день активно отстаивает свои права. Но к вечеру с него спадает оголтелость и проступает душа. Он лежит в кровати и смотрит над собой. Я сажусь рядом и отвожу челку с его лица. Лицо становится немножко незнакомым. С одной стороны – это Мой мальчик. А с другой – просто мальчик. Человечек. Я спрашиваю:

– Ты хотел бы жить со мной всегда?

– С большим удовольствием, – серьезно отвечает Петруша. И тут же мотивирует: – Потому что ты мне все разрешаешь.

Он живет на окриках и на «нельзя». Это считается воспитанием. А я думаю иначе. Если, скажем, он хочет разложить подушки на полу, а потом нырять в них, как в волны, – почему нельзя? Наволочки ведь можно сменить. А ребенку – игра воображения. Разве воображение детей меньше наволочки?

По ночам я просыпаюсь оттого, что кто-то рядом. Я открываю глаза и в рассветном мраке вижу очертания маленького человечка, собранного из палочек. Палочки – ручки, палочки – ножки, палочка – шея.

Ему тоскливо одному. На рассвете так одиноко жить.

– Можно к тебе? – шепчет Петруша.

– Ну иди.

Он ныряет под одеяло, и тут же засыпает, и храпит, неожиданно шумно для столь тщедушного тела. Рядом со мной творится такая драгоценная и такая хрупкая жизнь.

А что я тут делаю в городе Сабаудиа при чужой жизни? Разве у меня нет своей?

Утром я звоню в номер Клаудии и спрашиваю:

– Как будет по-итальянски «спасибо за цветы»?

– Мольто грация пер ле флере, – говорит Клаудиа. – А что?

– Так, – говорю. – Ничего.

– Приехал, приехал… – Клаудиа заглядывает в номер, глаза подвытаращены от возбуждения.

Психика человека поразительно пластична. Она защищает от перегрузок. Приехал Федерико Феллини, за девяносто километров, чтобы встретиться со мной. Событие? Ошеломляющее. Но что теперь, в обморок падать? Нет. Приехал и приехал. Сейчас я к нему выйду.

За окном 30 градусов жары. Значит, надо быть одетой в светлое. Я надеваю белый костюм и смотрю на себя в зеркало. Жаль, что мы не встретились двадцать лет назад. Но как есть, так есть. Хорошо еще, что живы и встречаемся по эту сторону времени. Могли бы и по ту.

Я выхожу из номера. Клаудиа – впереди указующей стрелочкой. Прошли коридор. Вот холл. Еще шаг – и я его увижу. И вот этот шаг я не могу ступить. Остановилась.

– Вы что? – шепотом удивилась Клаудиа.

Я молчу, как парашютист перед открытым люком самолета. Надо сделать шаг. И я его делаю.

Маэстро сидел на диване, глубоко и удобно вдвинувшись в диванные подушки. Я поняла, что это он, потому что больше некому. Рядом тощенький Манфреди с женой и пятилетней дочерью. Жена, дочь и Манфреди исключаются. Значит, то, что остается, – Федерико Феллини.

Я подошла. Он поднялся. Я проговорила, глядя снизу вверх:

– Кара Федерико, мольто грация пер ле флере…

Он выслушал, склонив голову. Когда я закончила, воскликнул радостно с итальянской экспрессией:

– Послушайте! Она как две капли воды похожа на крестьянок из Романьолы.

Я поняла, что это хорошо. Это как если бы он сказал: она похожа на мою маму или на мою сестру. Что-то свое.

Для Феллини Романья – самое драгоценное место на земле. Я согласна быть похожей на собаку из Романьолы, не только что на крестьянку.

Федерико обнял меня, и через секунду мне казалось, что я знаю его всегда. Я успокоилась и села рядом. Потом поняла, что это неудобная позиция: я буду видеть его только сбоку – и пересела напротив.

Федерико тем временем стал объяснять смысл нашей встречи. Он говорил то, что я уже знала: проект фильма о России, он – не журналист и не публицист, России не знает, путешествовать не любит и так далее и тому подобное. Он хочет со мной поговорить и что-то для себя прояснить.

Я незаметно разглядывала маэстро с головы до ног: из ушей, как серый дым, выбивались седые волосы. Мощный лоб мыслителя переходил в обширную лысину, а после лысины седые волосы ниспадали на воротник, как у художника. Непроходимая чаща бровей, и под ними глаза – крупные, с огнями и невероятные. Пожалуй, одни глаза подтверждали космическую исключительность. А все остальное – вполне человеческое: под легкой рубашкой белая майка. Зачем в такую жару?