Девки переглядывались, солидно качали головами. Рыжая Танька робко пыталась вступиться за подружку, но Акулина подняла её на смех.

– Танька-то наша, гляньте, святая! Эта ведьма у ей жениха увела себе на забаву, околдовала парня, а эта заступается! Ты давай, давай, расскажи людям, как твоя Устька мирских коров сдаивала, молоко сосала, покуда дети с голоду крючились! Расскажи!

– Брешешь ведь ты, подлая! – со слезами на глазах кричала Танька. – Всё брешешь, всё не так говоришь! И я дура была, что рот открыла! Да разве тебе об чём по тайности сказать можно?! Всё переврала, змея!

Но в ответ ей нёсся только издевательский смех.

А круги в полях меж тем появлялись вновь и вновь. Тщетно мужики старались подглядеть ведьму и отмолотить её осиновыми кольями прямо на месте пакостничества: уморенные до полусмерти работой, они засыпали в засаде ещё до того, как молодой месяц повисал над пустым полем. А после Ильина дня ударила новая беда: коровья смерть.

В Болотееве и без того было мало коров: кормить скотину там, где люди ели недосыта, было некому, и лишь в десятке дворов были худые, чахлые коровёнки – не считая пяти силинских и барского стада. Однажды ночью не поднялись с подстилки, отказались выходить в поле сразу три коровы. И над деревней поднялся бабий вой. По коровам голосили, как по дорогим покойникам, понимая, что теперь уже пришла смерть голодная, злая, неминучая.

– И на кого ж ты на-а-ас, Ноченька, на кого ж ты нас, роди-и-имая… – верещала, колотясь о дверь коровника растрёпанной, простоволосой головой, тётка Лукерья. – Господи, гос-по-ди-и-и, все дети… Все с голоду… Кормилица ты на-а-аша, да пошто ж ты… Ить сами голодали – тебя кормили, с чего же ты, жданная, миленькая моя, да ты встань, встань…

Но корова лишь горестно, протяжно мычала, уже не в силах даже поднять головы с истоптанной, грязной соломы. С другого конца деревни неслись такие же завывания: там тоже слегли рогатые кормилицы. А когда прошла весть о том, что и у Силиных сдохла рыжая холмогорка, село взорвалось.

– К Савке надо! – кричали одни. – Он знает, что делать, то дело колдовское! Он своим ведовством нечистую силу изгонит!

– К отцу Никодиму! – вопили другие. – Пусть молебен отслужит, с Пречистой Богородицей по коровникам пройдёт, авось толк будет!

– Что твой отец Никодим, что твоя Богородица! – рычали третьи. – Дождёшься помочи-то с них… Вон уж и так впору по миру идти, последние коровёнки дохнут, на барщине не продыхнуть, ржа вся полегла… Одно осталось – самим в домовину лечь и крышкой накрыться… Всё, смертушка пришла!

– Ведьма… Ведьма… – слышалось везде. Бабы толпой кинулись к Савке. Тот вышел к ним навстречу сонный и взъерошенный. Почёсываясь, лениво повторил старую речь: вредит ведьма, но он ни за какие деньги, ни за какие посулы с ней не свяжется, потому что сильна она через меру и вся нечистая сила за неё горой стоит.

– И не просите, бабьё, и пробовать не стану! – зловеще объявил он и ушёл, хлопнув дверью, в свою избёнку. Бабы потерянно молчали. Впрочем, через несколько минут Савка появился снова и, скребя затылок, посоветовал выбрать тёмную ночь и попробовать изгнать коровью смерть самим.

– Учить мне вас?! Сами, поди, знаете, как надо. И бабки ваши делали, и мамки! Мужиков только упредите, чтоб носа на двор не сунули, не то…

Совета колдуна послушались – больше от отчаяния. В первую же безлунную, тёмную, как колодец, ночь, несколько взрослых, уважаемых женщин разделись до рубах, распустили волосы и, вооружившись сковородками, горшками, ложками и палками, вышли за околицу. Мужики и дети сидели по домам, опасаясь даже выйти «до ветру»: всё село свято верило, что тот, кто поглядит на баб, изгоняющих коровью смерть, ослепнет навсегда.

– И помните, бабы, – срывающимся от страха шёпотом говорила тётка Матрёна, глядя на едва белеющие в темноте лица товарок. – Стуку больше, крику больше! Подолы задирайте, срамные слова кричите, ничего не стыдитесь, наше дело – коровью смерть застращать да прочь погнать! А первая, кто от нас кинется, – та, значит, эта смерть и есть! И поглядеть надо, в каку сторонку она кинется! Там, стало быть, и беда наша проживает! Сам Савелий Трифоныч сказал! Ну – с богом, что ль?

– С богом, Парамоновна… – отозвалось из потёмок несколько голосов. И – началось… Мужики, сидевшие по хатам и зажимавшие детям рты, едва успевали креститься, слыша истошные, раздирающие слух вопли, дикий, страшный бабий визг с подвываниями, оголтелый стук палок в сковородки и бешеные проклятия:

– С нами крёстная сила, с нами бог-Саваоф и Царица Небесная, сгинь, пропади, проклятущая, а-а-а-а!!!

Ватага простоволосых баб в рубахах с бесстыдно задранными подолами уже обежала кругом почти всё село, пронеслась по задворкам, миновала затянутый туманом пруд, спустилась к самой избёнке колдуна, тоже скрытой почти до самого конька на крыше туманом… и в этот миг что-то тёмное, мохнатое, бесформенное с истошным визгом вылетело из-под мостков. Почти сразу же со стороны леса раздался протяжный свист – и взъерошенное существо бросилось прочь от баб.

– А-а-а, вот она! Вот она! Смерть коровья, угоднички святые, вот она!!! – полетело ей вслед. Вспыхнувшая в чёрном небе узкая зарница осветила на миг белые фигуры растрёпанных, разгорячённых женщин, кинувшихся бегом вслед за лохматым шаром. Неслись во весь дух, опрометью, забыв о своих годах, о колючем, ранящем ступни жнивье под ногами, о темноте и тумане вокруг. Если бы бабам удалось догнать «коровью смерть» – она неизбежно была бы разорвана в клочья. Но чёрное существо с рычанием нырнуло в березняк за шадринской избой и исчезло. Бабы остановились, тяжело дыша. Переглянулись. Вокруг было тихо, темно. Неподвижно стоял чёрный лес. Наверху, в непроглядном небе, тяжко ворочался, вздыхал дальний гром.

– Она, бабы… – хрипло, задыхаясь, едва выговорила тётка Матрёна. – Вот не верила я… Верить не хотела… А теперь вижу – она…

– Говорила я вам всем, что Устька это?! – взголосила, захлёбываясь, Фёкла. – Слушать, дуры, не хотели, а теперь и сами… Да я прямо сейчас, прямо сейчас пойду да горло ей, проклятой, вырву!

– Стой! Куда?! – сразу несколько рук схватили её за плечи. – Феклуш, ума решилась, куда ж ты на ведьму в исподнем?! Да и срам такой… Супротив нечистой силы с иконой да с молитвой надобно, а не с подолом задранным…

– А ну-ка, бабы, по домам, – отдышавшись, наконец, приказала Матрёна. – Завтра небось всем в поле. Знаем мы теперь зато, кто всем нашим бедам вина. Зна-аем… Да смотрите, мужикам до поры ни слова!

Сумрачные, тяжёлые взгляды были ей ответом. Молча, тихо бабы вернулись в деревню и разошлись по домам.

На другой день было тепло, душно, смурно. Гроза так и не разразилась, тёмные тучи до вечера бродили над полями, не роняя дождя. Работы на барских полях были закончены, когда солнце упало в тучи и застряло в них тревожным красным клином. Упыриха лично обошла сжатое поле, сосчитала все снопы, распорядилась насчёт завтрашних работ, переговорила со старостой и уехала в имение. Измотанные, едва стоящие на ногах бабы добрели до края поля и долго, жадно тянули ещё тёплую, нагретую за день воду из вёдер, принесённых детьми, хрустели тощими огурцами. Поле затягивало туманом – белым, дымящимся. Лес уже скрылся в нём наполовину. Между тучами проглянул и снова скрылся тонкий, розоватый – к дождю – месяц. С реки трубно ухнула выпь, в поле монотонно трещали ночные кузнечики.