– Мои мысли по большей части сосредоточены на моей творческой работе, – с достоинством произнес он. – Возможно, на ваш вопрос могла бы ответить моя жена.

– Превосходная идея, мистер Грин, – искренне похвалил его Алан Нэдуэй. – Тем более я собираюсь вызвать вашу жену в качестве свидетеля защиты.

Все удивленно уставились на Нэдуэя, но было ясно, что он абсолютно серьезен. Он сохранил эту серьезность, к которой примешивалась доля учтивости, и когда начал вызывать своих собственных свидетелей, оказавшихся не кем иным, как супругами двух свидетелей обвинения.

Жена скрипача была очень прямолинейной и, не считая одного момента, излагала факты четко, без лишних слов. Эта крепкая и жизнерадостная женщина очень напоминала повариху. Она уверенно заявила, что ей известно все относительно денег в кармане Исидора, если их можно так назвать. Сообщила, что он очень хороший муж, весьма скромный и совершенно непритязательный, и назвала точную сумму, которой он располагал в тот день, – два шиллинга восемь пенсов.

– В таком случае, миссис Грин, – произнес Алан, – похоже на то, что ваш супруг выбирает себе столь же удивительных друзей, сколь удивительны его математические познания. Когда он вместе с приятелями пересчитал деньги, у них получилось четыре шиллинга семь пенсов.

– Он настоящий гений, – гордо заявила женщина. – У него все получается.

Миссис Гэрри Хэмбл оказалась совершенно другой. По сравнению с мистером Гэрри Хэмблом ее вид и вовсе навевал тоску. У нее было удлиненное лицо землистого цвета и поджатые губы – характерная черта жен завсегдатаев «Свиньи и Свистка». Когда Нэдуэй спросил у нее, чем ей запомнился интересующий всех присутствующих день, она с мрачным видом ответила:

– Гэрри получил надбавку к жалованью, а мне не сказал.

– Насколько я понял, – продолжал Нэдуэй, – в тот день он угощал своих друзей в пабе?

– Угощал! – уничтожающим голосом возопила дружелюбная леди. – Угощал пивом! Скажите лучше, выклянчивал у них выпивку! Он выпил столько, сколько смог выпить на дармачка. Но за других он не платил, уж можете мне поверить.

– Откуда это вам известно? – спросил обвиняемый.

– Оттуда, что он принес домой обычное жалованье и даже больше, – ответила миссис Хэмбл таким тоном, будто это было более чем достаточное основание для жалоб на супруга.

– Это все чрезвычайно странно, – заметил судья, откидываясь на спинку стула.

– Я уверен, что все смогу вам объяснить, – вмешался Алан Нэдуэй, – если ваша светлость позволит мне на две минуты подняться на свидетельскую трибуну.

Разумеется, не было никаких официальных оснований, запрещающих обвиняемому выступать также и в качестве свидетеля.

Алан Нэдуэй принес присягу и хладнокровно посмотрел на обвинителя.

– Вы отрицаете, – приступил к допросу обвинитель, – что полицейский застал вас обшаривающим карманы этих людей?

– Нет, – скорбно качая головой, произнес Нэдуэй, – вовсе нет.

– Невероятно, – воскликнул обвинитель. – Я думал, вы не признáете себя виновным. Это так?

– Да, – грустно подтвердил Нэдуэй. – О да.

– Бога ради, объясните, что все это значит! – не выдержал судья.

– Милорд, – обратился к нему Алан Нэдуэй, – я все могу объяснить в пяти словах. Только в суде этого недостаточно. Вы потребуете доказательств. На самом деле все очень просто. Я действительно совал руки к ним в карманы. Только я клал в них деньги, вместо того чтобы их оттуда забирать. И если вы внимательно рассмотрите факты, то согласитесь – это все объясняет.

– Но зачем вам понадобилось совершать столь безумные поступки? – изумился судья.

– О-о-о, – протянул Нэдуэй, – боюсь, объяснить это будет значительно сложнее. Возможно, сейчас не самый подходящий момент, чтобы этим заниматься.

Обвиняемый описал все детали вставшей перед судом практической проблемы в своей заключительной речи, которую ему позволили произнести в собственную защиту. Он указал на очевидное решение одной из загадок – стремительное исчезновение первой жертвы. Этот оставшийся безымянным человек оказался гораздо проницательнее, а также бережливее бесшабашного мистера Хэмбла или утонченного мистера Грина. Одного взгляда на содержимое карманов ему хватило, чтобы убедиться: там, помимо его собственных финансов, находятся не принадлежащие ему деньги. Печальный опыт общения с полицией заставил его засомневаться в том, будто ему позволят оставить эти деньги себе. Поэтому он и испарился, сохранив присутствие духа, присущее любому магу либо эльфу. Мистер Хэмбл несколько растерялся при виде лишних денег и, к его чести, потратил их на угощение для друзей. Но даже после этого у него в карманах осталась сумма, превышающая его обычное жалованье, что и послужило поводом для зловещих подозрений супруги. И наконец, каким бы невероятным ни казалось это достижение, но мистеру Грину и его друзьям удалось подсчитать все лежащие в его карманах монеты. И если так вышло, что денег оказалось больше, чем полагала его супруга, то это объясняется только тем, что монет в карманах прибавилось с тех пор, как она выпустила мужа из дома, предварительно аккуратно его причесав и приодев. Словом, все подтверждало странное утверждение обвиняемого, будто он наполнял карманы деньгами, а не опустошал их.

В зале воцарилась мертвая тишина, и судье не оставалось ничего, кроме как предложить присяжным оправдать подсудимого, что они и сделали. Но мистер Алан Нэдуэй, стремительно покинув суд, избежал встречи с журналистами и друзьями, а самое главное – с родственниками. Дело в том, что он уже давно заприметил двух остроносых субъектов в очках, очень похожих на психиатров.

Глава VI. Очищение имени

Судебное разбирательство и оправдание Алана Нэдуэя стало лишь эпилогом настоящей драмы. Сам он, возможно, заявил бы, что это была лишь буффонада в конце спектакля. Настоящая финальная сцена состоялась на зеленых подмостках «Лужаек», в доме, который всегда напоминал Миллисент какие-то декорации.

Зубчатые очертания заморских растений походили на челюсти акул, а низкая линия выпуклых окон – на глаза чудовища. Несмотря на всю свою нелепость, этот дом всегда ассоциировался у Миллисент с чем-то возвышенным и одновременно неподдельным. В нем было что-то от подлинных чувств и страстей викторианского девятнадцатого века, что бы там ни говорили о чопорности и строгости той эпохи. В этом выражалось несовершенство и невинность далекого от современного цинизма явления – романтического движения.

В мужчине с причудливой иностранной не то бородкой, не то щетиной было нечто не поддающееся описанию и присущее Альфреду де Мюссе[48]либо Шопену. Она не понимала, в какую гармонию сливаются столь удивительные мысли, но знала: в этой мелодии есть что-то невероятно родное и знакомое.

Миллисент только что произнесла: