Подлетаем к северной части города. Замечаю точки. Они приближаются к нам. Проходит несколько секунд. Все ясно — идет большая группа «Фокке-Вульфов-190» с бомбами. Кричу Титоренко:

— Горка!

Делаем «горку». Набираем большую высоту — метров на тысячу выше немцев, прикрываемся разорванной облачностью.

По радио передаю на КП:

— В районе Берлина встретил около сорока «фокке-вульфов» с бомбами. Курс на восток. Высота три тысячи пятьсот метров.

Изучаю боевой порядок немцев, взвешиваю обстановку.

Немцы летят эшелонированно по высоте. Так им легко охранять друг друга и не допускать наших. Я принял решение атаковать.

Отошел от врага далеко на запад; осмотрел воздушное пространство. Не знаю, заметили нас немцы или нет. Во всяком случае, виду не подают.

Испытываю сложное чувство, хорошо знакомое каждому летчику перед решительным, опасным боем. Незначительная ошибка, просчет — и все будет сорвано, кончено. А мы во что бы то ни стало должны помешать фашистам бомбить наши войска!

— Ну что, ударим, Дима? — спрашиваю Титоренко.

— Попробуем! — отвечает он.

Не знаю, что он чувствовал в эту секунду, но голос у него был спокойный, уверенный.

И наша пара вступает в поединок с двадцатью парами врага.

Атакуем верхнюю группу «фокке-вульфов». Немцы не ждали удара. Я выбрал один самолет, взял его в прицел, почти в упор открыл огонь. «Фокке-вульф» вспыхнул в воздухе и рухнул на окраину Берлина.

«Хвост» немецкой группы расстроился, боевой порядок спутался. Фашисты заметались и стали бросать бомбы на свою территорию.

Резко взмываю вверх. Ведомый не отстает. Кричу ему:

— Держись, старик!

Вижу, в нижних группах вражеских самолетов сохраняется боевой порядок Надо во что бы то ни стало расстроить его.

Рассчитываю, где бы снова нанести удар по врагу. Вклиниваюсь в строй, прорезаю его и с ходу открываю огонь. Немцы шарахаются из стороны в сторону, беспорядочно стреляют.

Титоренко надежно прикрывает хвост моей машины. Но некоторые немецкие летчики опомнились. Очевидно, увидели, что нас всего лишь двое. Один из «фокке-вульфов» пытается открыть огонь по моему самолету, но Титоренко сбивает его меткой очередью. Надежно прикрыл меня мой напарник.

Стремительно атакуем немецкие самолеты — то справа, то слева. Титоренко не отстает от меня. Боевой порядок немцев нарушен окончательно, к тому же у нас преимущество в высоте.

Забываю, что нахожусь на «охоте». Думаю лишь о том, что надо сорвать вражеский налет на советские войска. Такого подъема, как сейчас, я еще никогда не испытывал. Одна мысль, что под крыльями моего самолета — Берлин, что совсем близко от него советские войска веду!1 бои, что мы должны помешать ненавистным «фокке-вульфам» прорваться к линии фронта, придает мне силу.

Группы врага редели. Немцы начали уходить на запад, замысловато перестраиваясь. Но один из фашистских летчиков оказался «напористым». Смотрю, он под шумок отделяется от своих и идет к линии фронта, очевидно рассчитывая все же сбросить бомбы на наши войска. Настигаю его сверху. Он входит в пике и бросает бомбы на свою территорию. На выходе из пикирования я «прошил» его длинной очередью. Фашистский самолет взорвался.

Я расслабил мускулы и почувствовал нервную дрожь, которая пробегает по всему телу после напряженного боя. Как всегда, пересохло во рту — было нестерпимо жарко.

Первая мысль — о Титоренко. Оглянулся — он здесь. Вторая — о самолете: посмотрел на плоскости — пробоин не видно. Взглянул на часы: бой длился двадцать пять минут. Включил бензино-мер — горючее кончалось.

— Ну как дела, Дима? — спросил я Титоренко.

— Все в порядке, — ответил он охрипшим голосом.

— Молодец, старик!

Мы полетели домой. В этом бою я сбил шестьдесят первый и шестьдесят второй самолеты противника. Товарищи, зная о встрече нашей пары с сорока «фокке-вульфами», ждали нас с необычайным волнением. Первым подошел к нам командир полка. Я доложил ему о результатах боя. Нас окружили летчики и засыпали вопросами.

— Хорош был бой! — говорит Титоренко, пожимая мне руку.

Он даже осунулся за этот вылет, но глаза его радостно блестят.

Да, бой был действительно хорош. И не только с точки зрения тактики, но и по тому настроению, с которым мы его вели. Нас увлекал неудержимый наступательный порыв, который охватил в эти дни Советскую Армию. Я вложил в этот бой всю свою душу, все знания, весь опыт. Наша пара вела его исключительно дружно, мы были как один человек. В этом бою были превышены все положенные нагрузки — не только на самолет, но и на наш организм.

Рано утром 18 апреля я уже был у своего самолета и осматривал его.

Я уже собирался сесть в кабину, когда меня вызвали на КП. Оказывается, пришла радиограмма — мне приказано вылететь в Политуправление фронта.

Не мог представить себе, зачем меня вызывают. Командир тоже был озадачен приказом. Я сейчас же приготовился к полету. Провожая меня, Чупиков сказал:

— Возвращайтесь скорее.

Прилетев в штаб фронта, я. узнал, что мне поручается 1 Мая выступить в Москве перед микрофоном от имени воинов 1-го Белорусского фронта. Это был самый неожиданный и необычный приказ, какой мне когда-либо приходилось получать.

Я был обрадован и смущен: увидеть Москву в такой день, но и покидать фронт в такое горячее время! Считаные дни отделяли нас от победы, мыслью о которой мы жили все годы войны. Я мечтал встретить этот великий день на боевом посту, в дружной фронтовой семье летчиков.

1. В ликующей Москве

И вот я в третий раз в Москве. Трудно передать те чувства, которые испытывал каждый фронтовик, приезжавший в те дни в столицу. Сколько раз от имени Родины после незабываемого дня 5 августа 1943 года, дня победы над немцами в битве на Курской дуге, салютовала нам столица!

Вспомнилось, как в ноябре 1942 года я, рядовой летчик, отправлялся отсюда на фронт, как уже бывалым летчиком в июне 1944 года получал здесь назначение на должность заместителя командира полка. А сейчас я закрываю свой боевой счет, и на нем 330 боевых вылетов, 120 воздушных боев, 62 лично сбитых самолета.

И когда я стоял у микрофона и от имени воинов 1-го Белорусского фронта благодарил Родину, благодарил великого Сталина за неустанную заботу о нас, фронтовиках, и передавал привет москвичам, я так волновался, как никогда в жизни.

…События развертываются стремительно. Взят Берлин. Германия безоговорочно капитулирует. Мысленно переношусь к себе в полк, представляю себе боевых друзей в эти дни всенародного ликования.

Задерживаюсь в Москве — мне будут вручать вторую медаль «Золотая Звезда».