Но нельзя забывать о мальчике, о женщине. Они хорошие люди. И любят его. И, может быть, он сумеет-таки сделать так, чтобы оборотень оставил их наконец в покое.

Он крадется вверх по ступеням, попадает в длинное узкое пространство. Осторожно идет вдоль него, принюхиваясь к выходящим в него дверям. За одной из них виднеется мягкий свет. И стоит очень тяжелый, близкий, горклый запах того-кто-может-убить.

Не страшно, не страшно, он же пес, ловчий и охотник, храбрый, умный пес, умница, хороший пес, очень хороший.

Дверь чуть приоткрыта. Он тычется носом в щель. Он может сделать щель пошире, войти в комнату, но почему-то мешкает.

Здесь ничего чудесного не произойдет. Может быть, где-нибудь в другом месте этого дома, за любым поворотом, но только не здесь.

Может быть, лучше всего уйти, возвратиться назад, на аллею, толстяк там, наверное, оставил ему еще чего-нибудь вкусненького. Нет, так поступают только кошки. Смываются. Рвут когти. А он не кошка. Он - пес.

Не оттого ли кошкам никогда не достается до крови оцарапанный нос, который потом зудит целую неделю? Интересная мысль. Никогда не видел он, чтобы у кошки был оцарапан нос, а уж сделать это самому и мечтать не приходится. Но все равно он - пес, а не кошка, и он храбро тычется носом в дверь. И входит в комнату.

Молодой оборотень лежит на черном материале, высоко над полом, недвижим, беззвучен, с закрытыми глазами.

Мертв? Мертвый оборотень на черном покрывале.

Он подкрадывается поближе, принюхивается.

Нет. Не мертв. Спит.

Тот- кто-может-убить и ест, и писает, а вот теперь еще и спит, как любой нормальный человек, как собака, хотя не относится ни к тем ни к другим.

А что теперь?

Он не мигая смотрит снизу вверх на спящего оборотня, размышляя, не прыгнуть ли на него, не залаять ли оглушительно прямо ему в лицо, а разбудив, не напугать ли так, чтобы навсегда отбить у него охоту досаждать женщине и мальчику. Может быть, даже слегка куснуть его, чуть-чуть, стать на мгновение плохой собакой, зато помочь женщине и мальчику, куснуть его за подбородок или за нос.

Когда он спит, он не так страшен. И совсем не так силен и ловок, каким кажется. И чего это он так его перепугался?

Он оглядывает комнату, затем смотрит вверх, и в поле его зрения попадают глаза, тускло отражающие мягкий свет, много пар глаз, плавающих в банках, человеческих глаз без пюдей. Звериных глаз без зверей. Интересно, конечно, но нехорошо, очень нехорошо.

И снова мелькает мысль: что привело его сюда, что он здесь потерял? Нутром чует, что дом этот - словно узкая канализационная труба, в которой легко застрять, или нора в земле, где живут огромные пауки, которым очень не нравится когда суешь туда морду. И вдруг понимает, что этот молодой спящий оборотень напоминает ему тех смешливых мальчиков, пахнущих песком, солнцем и морем, которые сначала ласкают тебя, щекочут у тебя за ушами, а потом пытаются подпалить на тебе шерсть.

Глупый пес. Глупо было при ходить сюда. В общем, правильно, конечно, но очень глупо.

Оборотень что-то бормочет во сне.

Пес пятится прочь от постели, поворачивается, поджимает хвост и осторожно выскальзывает из комнаты. По лестнице спускается вниз, стремясь побыстрее убраться отсюда, но он не боится, нет, не боится, делает это из чувства осторожности, не из боязни, хотя сердце его от страха готово выскочить из груди.

По будням Таня Делани работала частной сиделкой в ночную - "кладбищенскую" - смену, с двадцати часов вечера до восьми утра. В некоторые из ночей она и впрямь предпочла бы работать на кладбище. Дженнифер Дракман была, пожалуй, пострашнее всего, с чем ей пришлось бы на нем столкнуться.

Сидя в кресле подле постели слепой, Таня молча перелистывала страницы одного из романов Мэри Хиггинс Кларк. Она обожала читать, особенно по ночам, и колдовское время работы как нельзя более устраивало ее. Бывали ночи, когда Дженнифер ни разу не просыпалась, и тогда Таня могла не отрываясь прочесть сразу целый роман и начать новый.

Но чаще всего Дженнифер не спала ночами и, снедаемая страхом, беспрестанно что-то бормотала. Таня, понимая, что бедная женщина просто не в себе, знала, что бояться ее нeчeгo, но агония ужаса у той была настолько ярко выраженой, что передавалась и сиделке. И тогда по коже у нее начинали ползать мурашки, шея дубела, и она со страхом посматривала на мрак за окном, словно кто-то грозил eй оттуда, и пугалась малейшего неожиданного шороха.

Но в ту среду предрассветные часы не были наполнены криками, надрывным плачем и потоками слов, таких же бессвязных и бессмысленных, как маниакальный бред религиозного мартиролога, одновременно вещающего на разных языках. Дженнифер спала, правда, не очень хорошо, потому что ей снились кошмары. Временами, не просыпаясь, она жалобно застонав, здоровой рукой пыталась ухватиться за рейку, безуспешно силясь приподняться в постели. Когда побелевшие от напряжения, истонченные, как кости скелета, пальцы сжимали стальной брус и атрофированные мускулы едва обозначивались на исхудавшей руке, а на истощенном и бледном лице наглухо зашитые веки проваливались в пустые глазницы, она походила не столько на больную женщину, силившуюся приподняться в постели, сколько на мертвеца, пытавшегося выбраться из гроба. В бреду она не выкрикивала слова, а произносила их отчетливым драматическим шепотом, в котором проглядывало нечто трагическое. Голос, казалось, возникает из ниоткуда и плывет в воздухе, как голос духа, вызванного из глубин вселенной во время спиритического сеанса:

- Он убьет нас всех… убьет… убьет нас всех…

Таня передернула плечами от страха, но попыталась снова углубиться в детектив, хотя и чувствовала себя виноватой перед пациенткой. Ей бы, по крайней мере, следовало разжать вцепившиеся в брус пальцы Дженнифер, пощупать ее лоб, убедиться, что температура у той нормальная, нашептать ей что-нибудь утешительное, чтобы утихомирить взыгравшие волны страстей и привести корабль кошмара в тихую, мирную гавань спокойного сна. Она была отличной сиделкой и обыкновенно тотчас бросалась на помощь мечущейся в тисках кошмара пациентке. Но на этот раз она так и осталась недвижимой в своем кресле с детективом на коленях, так как не желала рискнуть разбудить Дженнифер. Ибо, проснувшись, та из кошмара могла с ходу впасть в один из своих истерических припадков с криками, плачем без слез, стенаниями, бурными, но бессмысленными и бессвязными потками слов, от которых у Тани холодела кровь и по телу бегали мурашки.

В воздухе прошелестело, словно из бездны:

- …мир в огне… потоки крови… огонь и кровь… Я породила сатану… Господи, помоги мне, матери сатаны.

Тане очень хотелось прибавить мощность на термостате, но она знала, что в палате и так уже чересчур тепло. Пронзивший ее холод был внутри ее, а не снаружи.

- …холодный ум… мертвое сердце… бьющееся, но мертвое…