И только один kaiser[81]расходился во мнениях с большинством: он с вожделением смотрел на пятидесятитонные пушки, сходившие одна за другой с конвейеров заводов Круппа, и думал: «Благослови Господи прогресс при условии, что он поможет мне разбомбить Париж». В подобных чаяниях и заботах проходили годы. В один из августовских дней 1913 года Онофре Боувила сидел в порту Барселоны и размышлял о быстротечности времени. Он пришел присмотреть за разгрузкой неких ящиков, чье содержимое не соответствовало перечню товаров, указанному в судовых документах. Таможенные власти были предупреждены, и разрешение на выгрузку было оплачено звонкой монетой, но Онофре ничего не хотел пускать на самотек. Пока он с угрюмой отрешенностью наблюдал за швартовкой судов, ему припомнился тот день, когда он рано утром пришел на этот самый причал искать работу. Тогда почти все суда ходили под парусами, а Онофре был совсем еще мальчиком; теперь же он наблюдал за плавным покачиванием пароходных труб на фоне закатного солнца этого последнего летнего месяца, и ему вот-вот должно стукнуть сорок. К нему подошел портовый учетчик, одетый в глубокий траур, и сказал, что ящики готовы для выгрузки из трюма.

– А тюки не пострадали? – спросил Онофре рассеянно.

Из разных источников до него доходили сведения о грядущей войне, а если его предположения окажутся верными, то тот, кто сумеет вовремя внедриться на рынок оружия, за короткий срок наживет огромное состояние. Поэтому он срочно занялся контрабандной переправкой в Испанию опытных образцов винтовок, крупнокалиберных снарядов, ручных гранат, огнеметов и тому подобных новинок. Его агенты уже шныряли по коридорам всех иностранных ведомств Европы. Но это только полдела: нужно в короткий срок выковать и упрочить новые союзы, завоевать расположение старых, враждебно к нему настроенных, не поддаваться на приманки, научиться избегать многочисленных ловушек и уничтожать конкурентов, а также прибрать к рукам шпионов, проникавших в Барселону, равно как и в другие города земного шара, из тех стран, которые могли быть потенциальными участниками войны. «Для чего и для кого я все это делаю?» – задумчиво спрашивал он себя. Его первый сын, рожденный на рубеже веков под присмотром лучших врачей и акушеров, оказался дебилом; очень быстро у него появились признаки неполноценности. Сейчас он вел растительную жизнь в пиренейской части Лериды на попечении набожной гувернантки, чьи услуги Онофре щедро оплачивал, однако сам никогда не показывался в тех краях. Второй сын родился мертвым. После него были еще две девочки. Любовь к жене, подвергнутая стольким испытаниям и заставившая его совершить столько жестокостей, не выдержала проверку временем. Маргарита сильно располнела, жила в полном одиночестве и компенсировала свою заброшенность тем, что пожирала неимоверное количество пирожных и шоколада. Всегда находился какой-нибудь искуситель, который дарил жене очередную порцию сладостей, теша себя надеждой завоевать расположение Онофре. В атмосфере лести и угодничества проходила вся его жизнь. Он купался в богатстве и власти, однако в остальном оставался все тем же маргиналом. Барселонская элита просто обожала его, но не столько за способы, какими он добывал деньги, а за то, с каким размахом он умел их тратить. Для этих людей деньги имели самостоятельную ценность и никогда не становились инструментом достижения власти; им не приходило в голову, что золото можно использовать для сосредоточения в своих руках всех рычагов управления и таким образом лепить политику страны в соответствии с собственными постулатами. И если иной раз им выпадал счастливый случай войти в тесный мирок сильных мира сего и представлять центральную власть, то они делали это с отвращением, разве только во исполнение настойчивых просьб короны; тогда они действовали как хорошие администраторы – эффективно, но без творческого огонька и зачастую не только вопреки интересам Каталонии, которые недавно так ревностно защищали, но и вопреки собственной выгоде. Может быть, они так поступали потому, что в глубине души всегда чувствовали свою избранность, принадлежность к особому кругу, насильственно оторванному от остальной Испании, и не могли или не хотели из него вырваться, а скорее всего, им просто-напросто не позволяли этого делать. Все случилось слишком быстро: каталонская элита не успела укрепиться ни как социальный класс, ни как самостоятельная финансово-экономическая группа, и поэтому оказалась на грани вырождения, так и не успев укорениться в истории и не сумев изменить ее течение. Онофре Боувила, напротив, тратил деньги щедрой рукой, а главное, с выдумкой и совершенно непредсказуемо, сея вокруг себя неуверенность и даже панику. Теперь он слушал скрип оснастки, скрежет деревянных каркасов, плеск волн о борта судов. Многие из них возили товары на Филиппины и в другие отдаленные уголки земли и обратно, и значительная часть этих товаров была его собственностью. Но все это не искупало его низкого происхождения в глазах общества. К нему приходили постольку, поскольку в нем нуждались, а потом делали вид, что с ним не знакомы, вычеркивая его имя из списков приглашенных.

За год до этого случилось следующее: группа влиятельных лиц Барселоны, возглавляемая его старинным приятелем маркизом де Утом, нанесла ему визит, обставленный с большой помпой. Подоплека этой неуместной церемонности была очевидной, и они даже не пытались ее утаить: многие из них уже имели с ним кое-какие дела, по большей части незаконные, кормились из его рук, а сейчас уже в который раз их вдруг одолела забывчивость и они напустили на себя официальный вид.

– Чем обязан? – спросил Онофре.

Они уступали друг другу место, рассыпались во взаимных любезностях:

– Начинайте вы.

– Нет, нет, ни в коем случае. Лучше вы, у вас это получится убедительнее, – говорили они, подталкивая друг друга вперед.

Онофре терпеливо ждал, изучая их лица: некоторые состояли членами Исполнительной хунты Всемирной выставки и были властелинами того мира, куда он проник с черного хода в то раннее памятное утро, когда впервые ступил на территорию старинной Сьюдаделы, чтобы распространять анархистские брошюры и торговать придуманной им же самим жидкостью для ращения волос. Многих из них уже не было на этом свете: Риус-и-Таулет умер в 1889 году, почти сразу после закрытия выставки; в 1905 году отдал богу душу Мануэль Жирона-и-Аграфел, полномочный представитель испанской короны на барселонской выставке, – человек, профинансировавший из своего кармана строительство нового фасада собора и основавший Банк Барселоны, чье недавнее банкротство пустило по миру столько семей и уничтожило средний класс Каталонии. В 1907 году умер Мануэль Дуран-и-Бас[82], а вслед за ним и многие другие. Те же, кто остался в живых, были уже глубокими стариками. Никто из них даже не подозревал, что этот мужчина, смотревший на них с иронией и презрением, был тем самым ребенком, который, спрятавшись за мешками с цементом, внимательно следил за тем, как они проходили мимо, и трепетал от умиления, будто присутствовал при шествии небожителей.

– Мы пришли, – начали они, – так как располагаем бесчисленными доказательствами вашей безмерной щедрости и вашей любви к Барселоне. Своей деловой и общественной деятельностью вы оказываете нашему городу великую честь…