и шея стали дряблыми. Овал лица поплыл, некогда острый подбородок потерялся в складках кожи, а в уголках век и у губ образовались глубокие заломы. За те два года, что они не виделись, она постарела лет на десять. Прежними остались только серо-голубые глаза-океаны. Правда, в них теперь вместо задумчивости сквозила скорбь всего мира.

– Лариса Сергеевна… –  Агата вскочила.

– Ты на приём?

– Да, но мне сказали, что Алексей Николаевич на больничном, и я…

– Пойдём в кабинет. Не хочу говорить у всех на виду.

Они шли по длинному белому коридору мимо зелёных табличек с фамилиями врачей. Агата не успевала смотреть по сторонам. Лариса Сергеевна неслась вперёд, как метеор. Она была в элегантном брючном костюме и в каких-то кожаных тапочках, начисто лишённых каблуков. Некогда красивая спина стала сутулой, походка – нервной, и, ступая по белой плитке, мать Данила сначала сунулась не в ту дверь.

Перестановки в кабинете Алексея Николаевича не произошло. Он был по-прежнему светлым, просторным и с широким стеллажом во всю стену. Глядя на знакомый стол и кипы бумаг на полках, Агата почувствовала себя спокойнее. Лариса Сергеевна всегда хорошо к ней относилась. Лариса Сергеевна её любила. И она надеялась, что эта женщина поможет ей и сейчас.

– Как Вы? Как Павлик? Как Люсия?

Лариса Сергеевна посмотрела на Агату тупым, непонимающим взглядом. В ней как будто шла какая-то борьба. Борьба, на победу в которой у неё не было шансов.

– Павлик умер. И Люсия тоже. В Канаде. От коронавируса.

Агата приложила ладонь к губам.

– Давно?

– Около месяца назад. Я даже не смогла его забрать. Их похоронили её родители. – Голос у Ларисы Сергеевны дрожал, пальцы теребили золотой браслет на запястье. – И Алёша под ИВЛ. Врачи каждый день говорят, что ему лучше, что он вот-вот пойдёт на поправку, но я-то вижу, что это не так. Я недолго работала по специальности, но я тоже врач и понимаю, что ему не лучше. Он умирает, Агата. Он тоже умирает... И, если, если его не станет, – Лариса Сергеевна подняла руки к верху, словно хотела обнять весь кабинет целиком, – я не знаю, что буду делать со всем этим.

Некоторые женщины рождаются на свет только для того, чтобы стать хорошими жёнами и любящими матерями. Лариса Сергеевна как раз была из таких. Она любила готовить, любила печь, любила заниматься хозяйством и до умопомрачения любила свою семью. Она обладала тонким вкусом и всегда одевалась с иголочки, но в ней не было ни силы, ни хватки, ни предприимчивости Анны Георгиевны. Она бы не смогла тащить всю клинику в одиночку, и Агата, посмотрев на её измученное, покрытое морщинами лицо, вдруг поняла, что, если Алексей Николаевич не выкарабкается, Лариса Сергеевна в скором времени пойдёт по миру.

– А Даня… Он жив? С ним всё в порядке?

Лариса Сергеевна поставила правый локоть на стол и закрыла ладонью глаза.

– Жив. Он единственный, кто у меня остался.

– Я… Я могу его увидеть? Мне очень нужно поговорить с ним.

– Ты даже не представляешь, до какой степени его хочу увидеть я. Он в другом городе, Агата. Далеко отсюда. И он не может приехать.

Руки Агаты упали на колени. Ресницы задрожали. «Только не плачь, – умоляла себя она, – только не плачь…»

– Далеко, где далеко? В Екатеринбурге? В Москве?

Дверь со скрипом открылась. В кабинет вошла та самая девушка, которая предлагала Агате записаться на приём к другому доктору. В её руках лежала очередная кипа документов.

– Договоры, Лариса Сергеевна. Надо подписать.

Лариса Сергеевна зажмурилась, как от яркого света, и взяла в руки ручку. Подписывая бумаги, она просто ставила закорючку там, где тыкала девушка, и даже не смотрела, что подписывает.

Агата пришла не вовремя. Не в тот день, не в тот час и не в ту минуту. Все слова застряли у неё в горле. Да и что она могла сказать отчаявшейся, убитой горем женщине? Она так надеялась на Алексея Николаевича. Думала, что он скажет их новый адрес, думала, что приведёт к ней Данила, как когда-то к ней привела его Зоя Альбертовна. Но Данил почему-то был далеко. И не мог приехать даже к умирающему отцу.

Собравшись с мыслями, она встала. Лариса Сергеевна продолжала ставить закорючки. Одну за другой, вторую за третьей.

– Если Данил Вам позвонит, пожалуйста, скажите ему, что я очень сильно его люблю.

Последние четыре слова потонули в звуках внезапно открывшегося окна. Шквал ветра ударил по нему и едва не уронил цветочный горшок. Девушка-администратор бросилась его закрывать. Лариса Сергеевна вздрогнула. Агата тихо вышла за дверь. Мир под её ногами качался и угрожал рассыпаться на мелкие кусочки. Природа бушевала. Ветер сорвал с головы капюшон и залепил по лицу комком снега. Сжимая вспотевшими пальцами сумку, Агата возвращалась к Але. Одна. Снова несолоно хлебавши. Лишь у дверей подъезда она поняла, что не сделала самого главного – не оставила Ларисе Сергеевне номер своего телефона и не попросила телефон Дани. Возвращаться сейчас было уже глупо.

«Ничего, я пойду к ней завтра, – пообещала себе Агата, открывая собственными ключами дверь Алиной квартиры. – Возможно, завтра Алексею Николаевичу станет легче, и Ларисе Сергеевне хватит сил меня выслушать».

– Аля, я вернулась!

Аля не вышла в прихожую, чтобы её встретить. Аля сидела на кухне. Её глаза были полуприкрыты. На коленях лежал лист бумаги, свёрнутый вчетверо и исписанный бисерным почерком.

– Алексей Николаевич очень болен. Павлик с Люсией умерли. Видела бы ты Ларису Сергеевну, – рассказывала Агата, ставя на плиту чайник. –  Я хочу её как-то поддержать, но не знаю как. Не повторять же, как попугай, каждую минуту, что всё будет хорошо.

Аля не ответила. Агата оглянулась и сжала её руку. Пальцы у няни были холодными, как лёд.

– Аля? Алечка, тебе плохо?

Аля приоткрыла глаза и слабо покачала головой. Агата бросила взгляд на письмо, лежащее у неё на коленях.

– Что-то произошло с твоим генералом? Он тоже заболел?

– Его жена умерла.

– Так ты из-за неё?

Агата цокнула и сжала губы. Если бы кто-то сказал ей, что умерла Лера,