– Смерть им всем! Долой! Даешь огонь! – бесновался наверху в оконном проеме аккордеонист Бубенцов.

И толпа ревела, ликуя, в едином порыве, и в вопле ее не было уже ничего человеческого. Злость, боль, страх, ненависть, недовольство – все, копящееся годами, десятилетиями внутри, в толще, в гуще, в подсознании под свинцовым спудом, вырывалось наружу, как раскаленная магма, чтобы сжечь, спалить все дотла.

И теперь уже во тьме, объявшей Тихий Городок, вспыхнули сотни зажигалок в поднятых руках.

В ОГОНЬ ИХ! – громыхнуло над площадью.

И тут со стороны улицы Чекистов, рассекая толпу надвое, на площадь ворвался бронетранспортер и грузовик с ОМОНом. С бронетранспортера ударила тугая струя из установленного на нем водомета. Омоновцы прыгали из грузовика и сразу строились рядами, выдвигали вперед щиты. Толпа было попятилась, но замешательство было минутным, а потом черной орущей лавиной устремилась навстречу ОМОНу. Полетели камни, палки, осколки, железяки, все, что нашлось под рукой, – тяжелое и ранящее. И на площади закипело массовое побоище.

Мещерского затоптали бы насмерть, его спас, точнее, выдернул из свалки сержант Лузов. Чуть ли не силой запихнул в милицейский «газик». В лобовое стекло, снося «дворники», тут же ударила тугая карающая водометная струя.

Ночь ушла прочь. Рассвело. Но утро не принесло с собой мира в Тихий Городок. Не добавило и ясности. На улицах дотлевали искры гражданского неповиновения. Город был словно в осаде – то тут, то там опять возникали потасовки, уже без всякого повода, в которых доставалось всем – и горожанам, и ОМОНу. Счет сожженных машин шел уже на десятки. Здания салона красоты и гостиницы были разгромлены. Пострадал и ресторан «Чайка», попавшийся «восставшим» под горячую руку. Досталось и зданию мэрии. Гипсовых львов на фасаде разбили, когда толпа пыталась прорваться внутрь. Но ОМОН встал несокрушимой стеной, и «буза» вынуждена была отступить. Но никто не собирался уступать и сдаваться на Мещанской, на улице Гражданской Войны, в Приреченском и в тупике Николая Второго. Там беспорядки продолжались до утра, и силы были примерно равны. В водомете закончилась вода, камни тоже все израсходовали, щиты погнулись, треснули забрала на омоновских шлемах, из разбитых носов текла «юшка». Потом верх наконец-то взяла усталость. Колокол церкви Василия Темного, некогда созывавший горожан на бунт против узурпатора Шемяки, замолк. Заткнулись и визгливые милицейские сирены.

Ночь ушла прочь. Битый, тертый, жженый, паленый Тихий Городок встречал солнце нового дня.

Это же самое солнце нового дня Сергей Мещерский, врачуя, нет – зализывая душевные и физические раны свои, встречал в здании мэрии, в зале для совещаний. Именно сюда были стянуты основные силы ОМОНа и рассеянной, деморализованной, но снова пытавшейся собраться в единый кулак местной милиции и прокуратуры. До здания ОВД было просто не добраться без потерь сквозь буйный, клокочущий город, поэтому все временно переместилось в мэрию.

Укрылись на втором этаже в зале для совещаний, выходившем окнами на служебный двор. Мещерского привел сюда сержант Лузов. Фактически он спас Мещерскому жизнь в той «бензиновой революции» на площади. Вера Захаровна была тоже здесь, в мэрии, под усиленной охраной. Германа Либлинга «Скорая» увезла в больницу в реанимацию. В больницу попала и Кассиопея. Фома, оправившись от нокаута, вытащил ее из гостиничного бара и среди общего хаоса и побоища на руках (как когда-то Самолетов Киру) понес в травмпункт. В результате все произошедшее на площади осталось для него за кадром. А вот еще не совсем протрезвевший Иван Самолетов был свидетелем всего и тоже прятался в мэрии, в зале для совещаний. Здесь же встрепанный, как галка, в разорванном мундире прокурор Костоглазов допрашивал (если это только можно было назвать допросом) всклокоченного, растерзанного, едва не расставшегося с жизнью в ходе массовых беспорядков мэра Всеволода Шубина.

Мещерский видел, что и сам прокурор не в себе. И не только пережитое на площади было тому виной. Костоглазов только что узнал от подчиненных, что его жену Марину Андреевну с открытым переломом руки спешно увезла «Скорая». И в голове Костоглазова это никак не укладывалось. Он помнил, что после семейного скандала на почве тех фотографий он оставил свою жену дома. Понять, как она оказалась в городской гостинице в одном номере с Германом Либлингом, было выше его сил. И спросить об этом сейчас у них обоих было невозможно. От этого в душе Костоглазова, где до этого царила растерянность, поднималась злость, и эта злость искала для себя жертву. Этой жертвой и стал Всеволод Шубин.

– Ты должен объяснить все – сначала мне устно, потом официально для протокола, все объяснить, полностью! – Костоглазов молотил кулаком по столу для совещаний.

Совсем недавно во главе этого стола восседал Шубин, а теперь он притулился на стуле сбоку – белый как полотно, с разбитыми в потасовке губами.

– Твоя секретарша сказала правду, мы только что проверили здесь, в твоем кабинете: в твоем служебном телефоне зафиксирован номер мобильного Натальи Куприяновой, он зафиксирован дважды. И еще там значится один номер – номер салона красоты. А вот гражданин Мещерский показывает, что ему известно, что Куприянова была в салоне днем накануне убийства и звонила оттуда.

– Покойная Кира могла бы назвать имя человека, с которым разговаривала Куприянова, но не успела, – подал со своего места реплику Мещерский. – Я и шел-то к ней в салон для того, чтобы это узнать.

– Об этом потом, после, – оборвал его Костоглазов. – Погибшая теперь не свидетельница, но налицо и другие данные, которые уже невозможно игнорировать. Вот, Всеволод, твой личный сотовый, который мы только что у тебя изъяли.

– Илья, где мои таблетки, скажи, пусть вернут их мне, я должен принять свое лекарство, – глухо пробубнил Шубин.

– Ты должен объяснить мне – прокурору, а не Илье, – Костоглазов скрипнул зубами. – Объяснить мне факт того, что на твоем сотовом зафиксирован исходящий звонок на номер мобильного телефона Куприяновой. Хотя до сих пор нами не обнаружен этот самый ее мобильный, однако номер-то его мы выяснили, причем сразу же. А на твоем телефоне обозначена дата – день убийства 19 августа и время: 23 часа 12 минут. Получается, что ты звонил Куприяновой примерно за час до ее гибели. Ты должен объяснить, чем обусловлены были все эти ваши телефонные переговоры, и в частности – этот твой последний поздний звонок.

– Я не буду ничего говорить, пока мне не отдадут мои таблетки, – Шубин закрыл глаза. – Ты что, не видишь, что мне совсем плохо?

– Я вижу, что ты увиливаешь от разговора, не желаешь идти навстречу следствию. Ты что же, предпочитаешь объясняться там, на площади? – Костоглазов повысил голос. – Там, с ними предпочитаешь объясняться? Тебе мало того, что случилось в городе? Мало тебе этого, мало?!

И в ответ с улицы донесся грохот разбитой вдребезги магазинной витрины, крики, топот, свистки.