— Уйти.

Банкир помолчал. Ему вдруг стало очень жалко себя. Невыносимо, до слез.

— Я хочу, чтобы ты осталась.

— Нет. Я уеду. Я уже вызвала такси. Мне было интересно с тобой. Ты классный. Ты нежный, умный, очень сильный, я тебя никогда не забуду… Но я с тобой не могу.

— Ты любишь меня?

— Нет. И никогда не любила.

— Ты спала со мной.

— Это ничего не значит. Вернее, почти ничего.

— Понимаю, — сказал Знаев.

— Я рада, что ты это понимаешь.

Он подумал и спросил:

— То есть я — бесперспективняк?

Алиса не ответила. Продолжала чертить на белой ткани овалы и углы. Банкир вдруг вспомнил, кто он такой, и осторожно произнес:

— Ты не понимаешь, от чего отказываешься.

— Речь о деньгах?

— И о них тоже.

— Поверь мне, я очень хорошо все понимаю. Пока ты был в городе, я звонила подруге… Посоветоваться… Она наорала на меня. Мы дружим очень давно, со школы, и я никогда не слышала от нее таких воплей. «Дура, держись за него, ногтями цепляйся, это твой шанс, второго не будет, потом локти себе искусаешь…» А я не могу. Может, я и дура. Но я не намерена быть соучастницей убийства.

— По-твоему, я себя убиваю? — Да.

— Я счастливый человек, я живу в гармонии с собой.

— Зато со мной у тебя не будет гармонии. Никогда. Я не умею — очень быстро.

— Я могу научить.

— А я не хочу.

Банкир ощутил раздражение. Вдруг понял, что всякий раз, когда слышал «хочу» и «не хочу» — не обязательно от рыжей, от любого собеседника, — испытывал род дискомфорта, недоумение; в его лексиконе уже двадцать пять лет как не было таких слов.

— А чего ты хочешь, Алиса?

— Не знаю. Это ты у нас Знаев. А я не могу, как ты. Я точно знаю, что хочу уйти. Сегодня. Я больше не могу.

— Не можешь? Или не хочешь?

— Какая разница…

Знаев вдруг понял, что тонкий ноготок с немного облезающим с края лаком рисует не просто овалы и углы. Это было сердечко. Сверху два холмика, внизу острие.

— Я люблю тебя, — сказал он и ощутил странную легкость; захотелось повторить, и он повторил: — Я тебя люблю.

— Это пройдет, — ответила рыжая, не поднимая головы.

Что же это, пронеслось в банкировой голове, со всеми своими миллионами, каменными мышцами, со всей своей волей и энергией ты не можешь удержать любимую женщину? Однако с другого бока забежала прямо противоположная сентенция: что же она, не оценила, значит, тебя, со всеми твоими миллионами, каменными мышцами, волей и энергией?

Да! А кто, кстати, она такая, чтоб судить тебя? Что она умеет, к чему стремится? Чем живет чувиха, какими страстями? В двадцать четыре года у нее не хватает ума даже перебраться поближе к работе, снять квартирку, пусть на паях с подружками. В свои двадцать четыре она не сподобилась выбраться за границу, в то время как сейчас любая студентка может за копейки объехать пол-Европы. В свои двадцать четыре она всего лишь низкооплачиваемая банковская служащая. Конечно, ей дико видеть твое напряжение — она живет при другой температуре…

А любовь? Ты любишь эту женщину? Да, люблю. Да, да, да! Мне все равно, где она живет, куда ездит и какова ее профессия. Я готов принять ее любую.

Но она-то тебя не любит. Сама сказала. После такого ответа бессмысленно выяснять и уговаривать. Лицо потеряешь. Такого, как ты, вообще трудно полюбить. Она — не смогла. Может, и не хотела. Связалась с тобой из любопытства. А ну-ка посмотрю, как живет богатый мужик. Пожую трюфелей на халяву. Покатаюсь в широкой машине. Придется, конечно, в койку прыгать — ладно, не страшно, это мы умеем… Потом можно девчонкам рассказать: у меня ваще миллионер был, реальный, но я его послала, уж больно тяжелый человек и старый вдобавок…

Кстати, о температуре! Что ты знаешь про ее температуру жизни? Ты ей хоть один вопрос за четыре дня задал? Поинтересовался, что у человека в душе? Нет. Ты ее за собой везде за руку таскал. Смотри, что у меня есть! Смотри, еще вот это! И вот это! Видела? Поняла теперь, какой я мощный? Осознай, детка, что за супермен снизошел до тебя! Разве так можно с любимым человеком? Она женщина, она умна, она ранима, — значит, осторожна; она рассчитывала на постепенное сближение, взаимное прощупывание; а тебе, идиоту, все нужно было получить очень быстро. Иначе ты не умеешь.

Не произнеся ни слова и не посмотрев друг на друга, они одновременно встали. Алиса сбросила халат, потянулась за своими вещами — белье, джинсики и блузка лежали, аккуратно сложенные, на стуле, специально ею принесенном из кухни. Знаев посмотрел на худую спину, на лопатки, на маленькие розовые ягодицы. Хотел рвануться, схватить, никогда никуда не отпускать — не рванулся, не схватил.

Уходит? Пусть. Завтра же ее перехватит Жаров. Он к войне не готовится. Он не прыгает в четыре утра в холодный бассейн. У него времени и сил навалом. Был бы я хитрым и подлым — позвонил бы ему немедля. Вот, мол, девочка свободна, забирай, а мне отдай что обещал. Кстати, я так и сделаю. Возможно. Я ее люблю, я на все готов — а она не умеет ничего придумать, кроме как убежать; ей моя любовь не понадобилась; хороший повод, чтоб сделаться хитрым и подлым.

— Можно, — вежливо спросил он, — я тебе позвоню?

— Можно. А зачем?

— Вдруг ты передумаешь.

— Если я передумаю, я тебе сама позвоню. Обещаю.

— Может, ты передумаешь прямо сейчас?

— Перестань. Мы все решили.

— ТЫ решила.

— Да. Я решила.

Они еще покидались друг в друга вялыми фразами, — банкир спросил, есть ли деньги на такси, она ответила, что да, есть, банкир осведомился, не забыла ли она чего, получил ответ, что не забыла, а если и забыла — ничего страшного. Потом от двери донесся сигнал, Знаев пересек гостиную, стараясь не глядеть на стол, где лежала куча опоганенных дензнаков, нажал клавишу, и через две минуты девушки с золотыми волосами не стало.

Знайку бросила хозяйка. Под дождем остался Знайка.

Провожать не пошел. Постоял, бессмысленно шаря глазами по голым стенам. Отправился искать свой резиновый бублик, искал долго, обнаружил в машине, на заднем сиденье. Сжал в руке. Рассчитывал успокоиться — не вышло.

Итак, их все меньше. Тех, кто согласен быть рядом. Не просто меньше — их совсем не осталось. Правда, есть один, маленький. Семилетний.

И ему, кстати, абсолютно все равно, богатый я или бедный, быстрый или медленный.

От криков и визга нескольких десятков детей в возрасте от пяти до одиннадцати, от мелькания пестрых одежд и покачивания надувных шариков у Знаева давно уже болела голова. Однако он не обращал внимания. Пусть. Важнее то, что ребенок доволен. Все просто: мальчик рад, значит, и папа тоже.