Долгие разговоры становились с каждым днем все труднее, Кирилл заметил, что князь мысленно, душой сильно отдалился, а что будет, когда женится на литовке?

Самому митрополиту все чаще приходила мысль проехать и по другим епископиям, все же не один Даниил Галицкий на Руси, нужно посмотреть, что у других делается. Киев еще в руинах, но есть Владимир, Тверь, Новгород, Чернигов, Ростов…

Уехал-таки митрополит, и Даниил словно осиротел.

Отца он помнил не очень хорошо, больше всех на него повлиял Мстислав Удатный, долгие годы вместо отца был, с ним настоящим князем стал, но потом была Калка, и что-то сломалось. Столько лет после каждую минуту, особенно когда бывали с Удатным наедине, мнилось, что тот укора боится, что сам бежал и зятя за собой увлек. Никто их позора не вспоминал, скорее они сами себя корили, и от этого было еще тяжелее рядом друг с дружкой. Мстислав действительно боялся этого укора, а Даниил никак не решался сказать, что не корит.

С Васильком дружба такая, что дай бог всяким братьям так дружить, но у князя своя жизнь, и к тому же он сам за Даниилом старается быть, как за старшим. А Кирилл моложе самого князя, но словно знал о жизни что-то такое, чего не знал никто другой. Был в его глазах и словах свет, который и заставил сначала доверить печать, потом Льва, а потом и всю Русь. Даниил не сомневался, что Кирилл станет настоящим пастырем душ людских.

Так и случилось, митрополиту Кириллу III довелось вести Русь в самые ее тяжелые годы, наставлять князей при принятии самых трудных решений, когда Русь, раздираемая со всех сторон, раздробленная княжьей враждой и заносчивостью, пыталась, нет, не усилиться, хотя бы просто выжить, съежилась до нескольких княжеств, живущих к тому же недружно… И ведь смогла! С этих самых нескольких княжеств начала возрождаться, позже превратившись в огромную державу.

А объединяла тогда все эти сожженные татарами, бьющиеся со шведами, литвой, уграми, ляхами, ятвягами, рыцарями всех мастей и королевств города и веси единая вера, другой объединительной силы не было. Люди легко привыкали к чужому языку, учились чужим обычаям, перенимали чужие умения, но вера оставалась своя. И пока она была единой, – была жива Русь.

Вот это сумел понять галичанин Кирилл, но он увидел и другое: на Галичине и Волыни эта вера начинает размываться, в том числе и княжьей волей, потому поторопился посмотреть, как во Владимире и Твери, Новгороде и Ростове, Угличе и Москве… К его радости, оказалось, что нет, ни князья, ни люд городской и деревенский не принимали римских послов и не мыслили ничего в вере менять.

Не одним князьям приходилось ломать головы над тем, какой путь предпочесть, митрополит тоже размышлял. И в тяжелом выборе между Русью Галицко-Волынской и Владимиро-Суздальской Кирилл выбрал вторую. Понимал ли он, что при этом теряет Даниила Романовича и его земли? Наверное, но сохранить веру можно было только там, на северо-востоке Руси, и он сделал этот трудный выбор.

Василько Романович жил со своей семьей во Владимире, Кирилл уехал, Андрей тоже остепенился, женившись, и Даниил затосковал совсем. Он не надеялся найти хорошую мачеху своим детям, да и кому? У князя Даниила дети взрослые, даже Устинья заневестилась. И это тоже душевная боль отца, Устинья любимица, к ней, как и ко Льву, всегда ревновали остальные дети.

За кого выдавать ее замуж, чтобы не пришлось потом забирать у мужа, как сестру? К уграм или ляхам не хотелось, одно дело сына женить, он мужчина, ему проще, да и жена за мужем переехать должна. Совсем другое дело – дочь. Когда отдавали старшую, была жива Анна, да и они сами моложе и глупее были. А эту кровиночку кому отдашь?

Но пока Даниил Романович вдруг решил жениться сам! Не бегать же ему по девкам, а схиму надевать тоже не хочется.

Невеста нашлась неожиданно, приехал в Холм племянник литовина Миндовга Товтивил, в очередной раз на дядю жаловался, между делом вскользь посетовал и на то, что сестра уж не ребенок, а мужа не найти.

– Что так? Кривовата, рябовата или вовсе уродина?

– Нет! – ярился княжич. – И собой хороша, и стройна, и не бестолкова, а за кого отдавать?

Даниил Романович покосился на Товтивила, прикидывая, отдал бы он за такого княжича свою Устинью, почему-то решил, что нет, и неожиданно даже для самого себя предложил:

– Давай я женюсь.

– Ты? Женись, девка хороша, много сильных сыновей родит!

Что нашло вдруг на князя Даниила, он и сам не мог сказать, словно бы припекло: женюсь, и все тут! Даже Василько, услышав такую новость, примчался отговаривать. Но теперь уж поздно, обрадованный Товтивил поспешил с известием к своему отцу Давспрунку и самой девушке.

– Как я теперь откажусь?

– Ты о чем думал, когда это говорил?

– Не знаю, – признался Даниил.

– А она некрещеная! – вдруг сообразил Василько.

– Ну и что? Крестят. Ладно, – махнул рукой Даниил, – все одно жениться надо, не век же одному в холодной постели спать. Говорят, хороша собой да неглупа.

Василько согласился, негоже нестарому еще князю волком-одиночкой жить, обета он своей Анне такого не давал, надо жениться. На племяннице Миндовга так на племяннице, в том и своя выгода была: небось не станет всякий год на земли родственника нападать. Хотя, подумав об этом, Василько вздохнул: и поближе родичи меж собой воевали.

Женитьба удачной не получилась. Племянница у Миндовга хоть и хороша, но чужая, так же как у Льва с его Констанцией. Смешно, перед Даниилом встал тот же вопрос: как с ней разговаривать? Лев со своей беседы вел на латыни либо вовсе без слов, а Данилова княгиня и латынь худо знала. Он ждал тепла, ласки, понимания, а получил только выгодный (да и то на время!) союз с литовцем Миндовгом.

Молодая женщина тосковала по родным местам, по родной речи, по своим девичьим грезам…

Ей пришлось креститься, принимая новую веру, она приняла и новое имя, оставив прежнее затаенным в сердце, как свою тайну. Это была ее, и только ее, тайна, пусть все зовут Марией, как назвал такой же долгобородый, как все, священник. И богам она продолжала тайно молиться своим. А чтоб не заметили, придумала, когда на коленях перед их богами стоит, глаза закрывать и со своими разговаривать, прося у Перкунаса прощенья, что вроде как предает его. Все выглядело прилично, никто не придирался.

Мария научилась откликаться на новое имя, для себя она придумала, что это не она, а какая-то другая, которую приходится временно заменять, за которую приходится разговаривать на чужом языке и даже обнимать чужого мужчину. А она настоящая осталась там, у родного очага, и дождется своего времени, когда можно будет вернуться. Молодая женщина ровно и спокойно относилась к мужу, выполняя все требования, свою молчаливость объясняла незнанием языка, выученные молитвы вслух не произносила, о вере никогда не разговаривала.

С детьми проблем у Марии не было. Зато появились с самим Даниилом, тот быстро устал от ровного равнодушия супруги, попробовал объяснить, что не хватает душевного тепла, но не получалось. Пыталась помочь Устинья, она принялась учить мачеху русскому языку, вместе садиться за рукоделие. Но рукодельничала Мария молча, язык хоть и учила, но безо всякой охоты.