Регине пришлось проглотить смех, рвавшийся в ее горло подобно бушующему водопаду; думая о профессоре, она старалась также не показывать своей радости при виде Лилли и Оскара. Она стояла между Вальтером и Йеттель, под кедром, на котором скворец, несмотря на полуденный зной, пытался светлыми высокими звуками привлечь внимание своей невесты. Когда Регина увидела, как Лилли бежит и напряжение бороздит морщинами ее лицо, она вспомнила, как профессор беспокоился, что его дочь опоздает на урок пения. Сначала Регина чуть не рассмеялась и испуганно закусила губу, потом почувствовала слезы, хотя ее глаза были сухими.

В тот момент, когда Лилли добежала до могилы и с облегчением вздохнула, пудель, почувствовав запах Регины, запрыгал вокруг нее с громким радостным лаем, а потом забился ей в ноги. Она гладила его, чтобы успокоиться самой и успокоить пса, и привлекла внимание раввина, который, поджав губы, уставился на нее и повизгивавшую собаку.

Оха очень тихо, еще не отдышавшись, прочитал над усопшим «Каддиш»[95]. Но родители его умерли так давно, что он не мог быстро вспомнить текст молитвы, ради каждого слова оживляя прошлое, которое в момент такого напряжения всех сил отделывалось от него неправильными звуками. Все заметили, как неприятно ему было принять помощь старательного, низенького мужчины, которого никто не знал и который появился из-за надгробия как раз в нужный момент.

Этот незнакомец, с бородой, в высокой черной шляпе, уже потому являлся на каждое погребение в среде эмигрантов, что знал: лишь некоторые из них были настолько правоверными, чтобы бегло прочитать поминальную молитву, и почти все — такими великодушными в оценке его помощи, какими бывают только люди, которые не могут себе этого позволить.

После того как Оха, заикаясь, пробормотал наконец последнее слово молитвы, могилу быстро засыпали. Раввин, кажется, тоже торопился. Он уже отошел на несколько шагов, когда Лилли, высвободившись из рук утешавших ее, с какой-то детской робостью, так не похожей на нее, тихо сказала:

— Я знаю, эта песня не подходит для похорон, но мой отец любил ее. И я хотела бы спеть ее здесь для него в последний раз.

Лицо Лилли было бледным, но голос звучал чисто и настолько сильно, что несколько раз отразился от голубых гор Нгонга, когда она запела «Не знаю, что стало со мною». Некоторые пели вместе с ней, и, когда мелодия отзвучала, установилась такая торжественная тишина, что даже пудель изменил своей многолетней привычке и не стал подвывать Лилли. Регина попробовала сначала напевать вместе со взрослыми, а потом поплакать, но у нее не получилось ни то ни другое. Ее огорчало, что она забыла, что нужно сказать Лилли и Охе, хотя отец только сегодня утром репетировал с ней эти три немецких слова, которые показались ей очень красивыми и подходящими.

Йеттель пригласила Лилли с Охой на ужин. Овуор с гордостью продемонстрировал им маленького Макса, подробно объяснив, почему называет его «аскари». Он еще больше возгордился, когда вспомнил, какой хотела видеть прекрасная мемсахиб из Гилгила свою яичницу: плотной, с коричневой корочкой, а не мягкой, со стеклянной кожицей, как бвана. Овуор рассказал Лилли, что ее отец незадолго до смерти разговаривал с Региной.

— Она пошла с ним, — сказал он, — в большое сафари. Регина испугалась, потому что думала: ее последнее свидание с профессором должно остаться тайной. Но потом в очередной раз убедилась, как умен Овуор, потому что Лилли сначала сказала:

— Я рада, что ты побыла с ним, — а потом попросила: — Может, ты расскажешь мне, о чем вы говорили.

Пока Йеттель укладывала Макса спать, а мужчины пошли прогуляться в саду, Регина достала слова, которые с момента смерти профессора закрыла у себя в голове. Даже фразу: «Как можно родиться не во Франкфурте».

Сначала Регине было неудобно рассказывать о том, что профессор перепутал ее с дочерью, но именно это силой просилось изо рта, как будто только и ждало, как бы вырваться из плена. История, кажется, утешила Лилли; она в первый раз, с тех пор как выбежала из машины на кладбище, засмеялась, а потом еще раз, гораздо громче, когда услышала про урок пения.

— Точно, — вспомнила она, — отец всегда боялся, что я опоздаю. Ты теперь для меня как младшая сестренка, которой у меня не было, — сказала она, когда они с Охой собрались уходить, чтобы провести ночь в комнате профессора.

На следующее утро, за завтраком, она спросила, отчего Регина окончательно потеряла дар речи:

— Как ты смотришь на то, чтобы поехать с нами в «Аркадию»? Твоих родителей я уже спросила. Они согласны.

— Нет. Я не могу, — отказалась Регина. Уже произнося это, она почувствовала, как горит ее кожа, потому что она совладала только со ртом, но не с телом, и теперь ей было стыдно, ведь она знала, сколько желания в ее взгляде.

— Почему нет? У тебя же каникулы.

— Мне ужасно хочется снова поехать на ферму, но я останусь с Максом. Я ведь его только получила.

— Макс еще вчера вечером совершенно отчетливо дал понять, что хочет познакомиться с Гилгилом, — улыбнулся Оха.

В Гилгиле дни летели еще быстрее, чем дикие утки во время своего долгого сафари к озеру Наиваша. Только первые дни Регина еще сопротивлялась полету времени. Но когда поняла, насколько беспокойной делает ее попытка удержать счастье, начала внимательнее наблюдать за путешественниками в зелено-голубом оперении. Скользящие под постоянно меняющимися облаками птицы стали для нее частью неповторимого очарования «Аркадии», фермы с тремя загадками, ни одну из которых нельзя было разгадать.

Блуждая между горами, с их разъеденными бурями и зноем вершинами, и огромными шамба с кукурузой, пиретрумом и льном, глаза никогда не натыкались на забор или ров. На этой бесконечной равнине бог Мунго правил людьми Гилгила еще более сильной рукой, чем в Ол’ Джоро Ороке. Им было достаточно, если для них и скота хватало еды. Их нельзя было приручить ни приказами, ни деньгами белых; они знали все о жизни на ферме, но ферма знала о них только, что они существуют. Лишь Мунго мог распоряжаться жизнями и смертями этих гордецов, которые заботились о себе сами, желая ощущать только знакомые запахи.

Там, где паслись первые стада овец, козы ловко скакали между небольшими, поросшими травой скалами, лежали коровы, которым в своей довольной сытости даже головой шевельнуть было лень, и лепились друг к другу хижины с крошечными белыми камушками в глиняных стенах, голос Мунго был слышен только в громе дождя ранним утром, но и тут власть его чувствовалась всюду. В этом царстве знакомых картин и звуков раскинулись маленькие шамба, которые принадлежали работникам из хижин.

На них рос высокий табак, сладко пахли кустики целебных растений, о действии которых знали только мудрые старцы, виднелись низенькие саженцы кукурузы с крепкими листочками, тихо говорившими при каждом порыве ветра. По утрам и в послеполуденные часы там работали молодые женщины с лысыми головами, голыми грудями и младенцами в пестрых платках на спине. Когда они клали свои мотыги в траву, а своих детей прикладывали к груди, куры выклевывали из их ног, покрытых коркой грязи, маленьких блестящих жучков. Работая, женщины редко пели, не то что мужчины; когда они, смеясь, как дети, сверлили в долгом молчании дыры, они говорили о мемсахиб и ее бване, которые так любили слова, царапающие горло и язык.