Сипягин, прежде любимец Александра I, в 1819 году был вынужден оставить пост и получил назначение с заметным понижением — командиром 6-й пехотной армейской дивизии в Ярославле. Женившись еще в Петербурге, он с супругой уехал к новому месту службы, в провинцию, и там постепенно отошел от деятельности тайных обществ. Наличие семьи отвело от декабристских организаций целую плеяду полезных и активных членов, таких как генерал С. П. Шипов, командир нового Семеновского полка. И для «важного генерала» срок дружеских попоек вышел.

Побывал ли князь N на московском съезде 1821 года? Время позволяло. Во всяком случае, поняв, что сам отнюдь не благоденствует, он отошел от «забавы взрослых шалунов». Вставал вопрос: что дальше? Долго откладываемая женитьба, по мнению, царившему в офицерской среде, позволяла переключиться на некие, пока неведомые, но полезные для хозяйства дела. Семья мыслилась как замена привычному армейскому быту. А появление спутницы жизни — как утешение. По словам П. А. Вяземского, Пушкин отыскал в одной элегии два стиха: «Все неприятности по службе / С тобой, мой друг, я забывал» — и называл их «самыми чисто русскими, самыми глубоко и верно прочувствованными»[372].

Именно подобное настроение — забыть неприятности по службе — толкало многих генералов в брак. Не по своей воле расставаясь с Оккупационным корпусом, Воронцов писал Закревскому: «Я к оной (службе. — О.Е.) привык… проведши в оной лучшее время жизни моей, всякое другое состояние мне сперва покажется скучно: но нельзя с нею не расстаться, когда она сопряжена с унижением, и мне лучше будет не только быть вне оной, но хоть в пустыне, нежели всякий день ждать неприятность и быть трактованным, как последний человек». И позднее: «Ежели бы я был женат, то скорее бы привыкнул… а, между тем, служить как будто под наказанием, без всякой по совести причины, никак не могу»[373].

Другие, как Бенкендорф, оказавшись в дальнем гарнизоне, решали жениться, чтобы окончательно не опуститься среди провинциальной дикости, где уже и французский-то помнился нетвердо.

Такое настроение не было сродни веселой свадебной кутерьме, которая охватила офицеров вслед за победой. Тогда генерал И. В. Сабанеев, представлявший старшее поколение отцов-командиров, с усмешкой писал Воронцову: «Мне кажется, после войны страсть к супружеству (страсть весьма благовидная) приметным образом начала действовать на воинов. Не жениться бы и мне?»[374] Сабанеев женился, да с громким скандалом, уведя супругу с детьми у полкового лекаря-пьяницы, а самого прогнав с глаз долой так далеко, что, когда встал вопрос о разводе, усиленные воинские команды не нашли любителя хлебнуть медицинского спирта и поколотить семью. Сабанеев приказал священнику обвенчать себя со спасенной лекаршей, усыновил детей, поселился на бессарабском хуторе и благоденствовал в недрах обретенного семейства. Спустя несколько лет этот брак был узаконен указом Николая I[375].

Однако 1822 год — поздновато для плясок на лужайке. В армейской среде много горечи, много грусти, поминутные порывы подать в отставку. Для этого времени женитьба — не столько романтический порыв, сколько выход из личного кризиса. Таковой она должна была стать и у князя N.

Понимали ли «генералы», что в воображении барышень им может кто-то противостоять? Если да, то делали вид, что соперников не существует. И для такого взгляда были основания, ибо Онегины — публика в высшей степени несерьезная. Вспомним школьный спор о «типичных представителях». На самом деле Онегин — тип редкий. Даже для Англии денди представляли собой яркое, но отнюдь не частое явление — кадавра, бросавшегося в глаза на фоне обычных людей. Что же говорить о России, где о подобном персонаже мало кто слыхивал?

Дело тут не в умении завязывать галстук а-ля Бромелл или по-байроновски носить шейный платок, «черный, как совесть грешника». Дело в степени свободы, которую мог позволить себе дворянин, находясь на службе и манкируя ею. Люди, которые считали, что проживут только со своих имений, никогда не поступая на службу, были совсем редки. «У русских нет представления о том, что такое джентльмен, — писал в 1829 году английский путешественник Джеймс Александер, — они с подозрением смотрят на человека, который не называет свой чин и профессию. Однажды я слышал, как моего товарища допрашивали в таможне, пытаясь выяснить, кто он таков:

— Я английский джентльмен, — отвечал тот.

— А в каком вы чине? — спрашивал полицейский офицер.

— У меня нет никакого чина.

— Какая у вас профессия?

— Никакой.

— Как так?

— Я частное лицо.

— Но у вас ведь должен быть какой-то чин и какое-то занятие.

— Я живу на свой доход.

— Но это не ответ, сэр. Ради Бога, кто же вы?

— Ну хорошо, я член магистрата графства и помощник лорда-лейтенанта.

— Вот это другое дело, почему вы сразу не сказали?»[376]

Типичный случай с Онегиным. Такие люди старались, потеснив мир чинов, ввести новые правила игры, уже известные в Европе, но с трудом прививавшиеся дома. В ответ они требовали одного — независимости, чтобы ими никто не мог распорядиться. Это к Восьмой главе свобода станет для Онегина «постылой», а в Третьей он упивается ею: «Когда бы жизнь домашним кругом я ограничить захотел…» Он даже не задумался, что дуэлью с Ленским подверг угрозе репутацию двух барышень. Могла ли княгиня Татьяна довериться человеку, который уже однажды чуть не погубил ее судьбу?

А вот князь N — действительно типичный представитель своего слоя. «Русское дворянство почти целиком состояло из офицеров в разных чинах и возрастах. Это было огромное и многотысячное, рассеянное по всей стране собрание корнетов, ротмистров, полковников и генералов»[377]. Там, где блюда «носили по чинам», тип будущего мужа Татьяны господствовал. Более того — находился на вершине иерархической лестницы не только в медвежьих углах, где располагались имения степных помещиков, но и в обеих столицах. С реалиями жизни спорить трудно — барышни выходили за генералов. И такому человеку поэт, вольно или невольно, предназначил героиню еще во сне накануне именин.

«Большой, взъерошенный медведь»