Он выдержал паузу, выжидая, чтобы каждый понял, что и Джон де ла Поль, и Франсис Ловелл, и моя мать — глупцы и лжецы, затем обратился непосредственно к мальчику:

— Итак, дитя мое, ты не тот, за кого себя выдавал. Моя жена, принцесса Йоркская, тебя не признала, иначе она сказала бы, что ты ее родственник. Ты напрасно вводишь нас в заблуждение. Ну, говори, кто ты на самом деле?

На мгновение мне показалось, что мальчик от испуга утратил дар речи. Но он все же прошептал, по-прежнему не поднимая головы:

— Джон Ламберт Симнел, если угодно вашей милости. — И он неловко прибавил: — Простите меня.

— Значит, Джон Ламберт Симнел! — Генрих покатал это имя на языке, точно грозный учитель в школе. — Джон. Ламберт. Симнел. Ты что же, прямо из детской решил сюда сбежать, Джон? Ведь это было очень долгое путешествие и очень дорогое. А уж сколько мне оно стоило и времени, и беспокойства!

— Я понимаю, сир. Мне очень жаль, сир, простите, — пролепетал ребенок.

Кто-то сочувственно улыбнулся, услыхав его тонкий дрожащий голосок, но Генрих тут же метнул в сторону сочувствующего такой яростный взгляд, что тот испуганно потупился. Я заметила, как сильно побледнела Мэгги, как она вся напряжена. А моя сестра Анна, дрожа всем телом, вцепилась в руку Сесили и прижалась к ней.

— Но как же ты мог согласиться, чтобы тебя короновали? Ведь у тебя нет на то ни малейшего права!

— Простите, сир, я был глуп и согласился.

— Согласился быть коронованным под чужим именем? Ты же знал, что ты, низкорожденный, королевской короны не заслуживаешь!

— Да, сир, знал.

— А ведь тот мальчик, именем которого ты назвался, Эдвард Уорик, верен мне. Он признает своим королем меня. Как, впрочем, и все англичане.

Ребенок совсем утратил способность говорить, и только я, находясь от него достаточно близко, могла понять, что его душат рыдания.

— Что ты там говоришь? Я не слышу! — прикрикнул на него Генрих.

— Да, сир, я знаю, — еле вымолвил мальчик.

— Значит, ты понимаешь, что все это было сплошным обманом. Или ты все же считаешь себя коронованным правителем Англии?

Очевидно, что маленький Симнел никаким коронованным правителем себя не считал. Перед нами был просто мальчуган, заблудившийся в этом опасном мире взрослых. Чтобы не расплакаться от жалости к нему, я даже нижнюю губу прикусила. Потом шагнула вперед и нежно коснулась плеча Генриха, но его было уже не остановить.

— Значит, ты согласился, чтобы грудь тебе помазали святым елеем, хотя ты никакой не король и не имеешь никакого права быть помазанным?

— Простите! — еле слышно всхлипнул ребенок.

— А потом ты согласился встать во главе армии наемников и мерзких бунтовщиков и пойти на меня войной, но был наголову разгромлен силами моего войска и по воле Господа?

При упоминании Бога миледи королева-мать сделала маленький шажок вперед, словно ей тоже хотелось хорошенько выбранить несчастного мальчишку. А Симнел, по-прежнему стоя на коленях, еще ниже опустил голову, чуть ли пола лбом не коснулся. Ему нечего было сказать ни этим могущественным людям, ни Господу Богу.

— И что же мне с тобой делать? — задал риторический вопрос Генрих. И по озадаченным лицам придворных я догадалась: все понимают, что это пахнет повешением. За такое либо вешают, либо колесуют и четвертуют. Если Генрих предаст этого ребенка суду, то приговор, по всей видимости, будет таков: его сперва повесят за шею, а когда он от боли потеряет сознание, палач срежет веревку и вспорет ему живот от жалких маленьких гениталий до грудины, а затем — у еще живого! — извлечет внутренности, сердце, легкие и кишки и продемонстрирует их несчастному, не взирая на его стоны и вылезшие из орбит глаза; ну а потом ему по очереди отрубят ноги и руки.

Я схватила Генриха за руку и прошептала:

— Прошу тебя, будь милосерден. — И тут же перехватила взгляд Мэгги; она была в ужасе, ибо тоже прекрасно понимала, что Генрих вполне может довести эту сцену до ее смертельного завершения, если только мы вместе не разыграем другую сцену. Мэгги знала, что я вполне на это способна и, возможно, буду вынуждена к этому прибегнуть. Если я, жена короля, упаду перед Генрихом на колени и прилюдно попрошу его помиловать маленького преступника, он, скорее всего, это сделает. В таком случае Мэгги должна была выбежать ко мне, снять с меня плащ, чтобы мои волосы красиво рассыпались по плечам, и упасть на колени рядом со мной; все остальные мои фрейлины обязаны были сделать то же самое у меня за спиной.

Когда правил Дом Йорков, мы, правда, никогда такого представления не устраивали, поскольку мой отец любил раздавать наказания или помилования по своему собственному усмотрению, не желая тратить время на жестокие театральные действа. Впрочем, тогда нам бы и не пришлось подобным образом вмешиваться и просить его, горящего жаждой мести, помиловать маленького мальчика. А вот во время правления Ланкастеров такое случалось: Маргарита Анжуйская молила, стоя на коленях, своего святого[47]супруга помиловать «заблудших коммонеров». Это была общепризнанная церемония, ставшая почти традицией, и мне, возможно, пришлось бы к этому прибегнуть, чтобы спасти Симнела от невыносимых страданий.

— Генрих, — прошептала я, — неужели ты хочешь, чтобы я на коленях молила тебя пощадить этого ребенка?

Он молча покачал головой, и я вдруг испугалась: неужели он не хочет, чтобы я вмешалась и попросила помиловать мальчика, потому что твердо намерен его казнить? Я стиснула плечо мужа:

— Генрих!

Услышав мой возглас, мальчик поднял голову и посмотрел на меня. У него были ясные глазки орехового цвета, в точности как у моего братишки.

— Вы ведь простите меня, сир? — спросил он, умоляюще глядя на короля. — Вы будете так милосердны? Мне ведь всего десять лет! И я понимаю теперь, что ни в коем случае не должен был на это соглашаться.

Повисла ужасающая тишина. Генрих, так и не посмотрев на мальчика, повернулся и отвел меня обратно на возвышение, где стоял трон. Затем он уселся, и я тоже села с ним рядом, отчетливо чувствуя, как в висках моих пульсирует боль, мешавшая мне собраться с мыслями и придумать, как спасти этого несчастного маленького обманщика.

Генрих довольно долго молчал, потом громко заявил, указывая на Симнела: