Старый доктор схоластики попросил слова и, когда ему дали его, заметил, что спор ведется неправильно, ибо одно из двух: или вопрос об ископаемых животных принадлежит низшему, «механическому» знанию, чуждому метафизики, и тогда говорить о нем нечего, так как не затем они сюда собирались, чтобы состязаться о предметах нефилософских; или же относится он к истинному высшему знанию — к диалектике; в таком случае и рассуждать о нем должно по правилам диалектики, возвысив помыслы к чистому умозрению.

— Знаю, — проговорил Леонардо с еще более покорным и скучающим видом, — знаю, что вы хотите сказать, мессере. Я тоже много думал об этом. Только все это не так!

— Не так? — усмехнулся старик и весь точно налился ядом. — А ежели не так, мессере, просветите нас, будьте добрым, научите, что же, по-вашему, так?

— Ах нет, я вовсе не хотел… Уверяю вас… Я только о раковинах… Я, видите ли, думаю… Словом, нет высших и низших знаний, а есть одно, вытекающее из опыта…

— Из опыта? Вот как! Ну а как же, позвольте вас спросить, как же метафизика Аристотеля, Платона, Плотина — всех древних философов, которые рассуждали о Боге, о духе, о сущностях, — неужели все это?..

— Да, все это не наука, — возразил Леонардо спокойно. — Я признаю величие древних, но не в этом. В науке пошли они ложным путем. Хотели познать недоступное знанию, а доступное презрели. Запутали себя и других на много веков. Ибо, рассуждая о предметах недоказуемых, не могут люди прийти к соглашению. Там, где разумных доводов нет, они заменяются криками. Но кто знает, тому кричать не нужно. Слово истины едино, и когда оно сказано, все крики спорящих должны умолкнуть; если же они продолжаются, значит, нет еще истины. Разве в математике спорят о том, дважды три — шесть или пять? Равна ли сумма углов в треугольнике двум прямым или не равна? Не исчезает ли здесь всякое противоречие перед истиной, так что служители ее могут наслаждаться ею в мире, чего никогда не бывает в мнимых, софистических науках?..

Он хотел что-то прибавить, но, взглянув на лицо противника, умолк.

— Ну, вот мы и договорились, мессер Леонардо! — еще язвительнее усмехнулся доктор схоластики. — Я, впрочем, знал, что мы с вами поймем друг друга. Одного я в толк не возьму, — вы уж меня, старика, извините. Как же так? Неужели все наши познания о душе, о Боге, о загробной жизни, естественному опыту не подлежащие, «недоказуемые», как вы сами изволили выразиться, но подтверждаемые непреложным свидетельством Священного Писания?..

— Я этого не говорю, — остановил его Леонардо, нахмурившись. — Я оставляю вне спора книги боговдохновенные, ибо они суть высшая истина…

Ему не дали кончить. Произошло смятение. Одни кричали, другие смеялись, третьи, вскакивая с мест, обращались к нему с гневными лицами, четвертые, презрительно пожимая плечами, отвертывались.

— Довольно! Довольно! — Дайте возразить, мессеры! — Да что же тут возражать, помилуйте! — Бессмыслица! — Я прошу слова! — Платон и Аристотель! — Все-то дело выеденного яйца не стоит! — Как же позволяют? Истины святой нашей матери церкви! — Ересь, ересь! Безбожие…

Леонардо молчал. Лицо его было тихо и грустно. Он видел свое одиночество среди этих людей, считавших себя служителями знания; видел непереступную бездну, отделявшую его от них, и чувствовал досаду не на противников, а на себя за то, что не сумел замолчать вовремя, уклониться от спора; за то, что еще раз, наперекор бесчисленным опытам, соблазнился надеждой, будто бы достаточно открыть людям истину, чтобы они ее приняли.

Герцог с вельможами и придворными дамами, давно уже ничего не понимая, все же следил за спором с большим удовольствием.

— Славно! — радовался он, потирая руки. — Настоящее сражение! Смотрите, мадонна Чечилия, сейчас подерутся! Вон старичок из кожи лезет, весь трясется, кулаками грозит, шапку сорвал и махает. А черненький-то, черненький за ним — пена у рта! И ведь из-за чего? Из-за каких-то окаменелых раковин. Удивительный народ эти ученые! Беда с ними, право. А наш-то Леонардо, каков! Еще тихоней прикидывался…

И все смеялись, любуясь на поединок ученых, как на бой петухов.

— Пойду-ка я спасать моего Леонардо, — молвил герцог, — а то его красные колпаки совсем заклюют!..

Он вошел в толпу ожесточенных противников, и они умолкли, расступились перед ним, как будто успокоительный елей пролился в бурное море: достаточно было одной улыбки Моро, чтобы примирить физику с метафизикой.

Приглашая гостей ужинать, он прибавил с любезностью:

— Ну, синьоры, поспорили, погорячились и довольно! Надо и силы подкрепить. Милости просим! Я полагаю, мои вареные животные из Адриатического моря, — благо оно еще не высохло, — возбудят меньше споров, чем окаменелые животные мессера Леонардо.

За ужином Лука Паччоли, сидевший рядом с Леонардо, шепнул ему на ухо:

— Не сердитесь, друг мой, что я промолчал, когда на вас напали: они не так поняли; а, в сущности, вы могли бы с ними сговориться, ибо одно другому не мешает — только крайностей не надо ни в чем, и все можно примирить, все соединить…

— Я с вами совершенно согласен, фра Лука, — сказал Леонардо.

— Ну, вот, вот. Так-то лучше! В мире да в согласии. А то, помилуйте, говорю я, зачем же ссориться? Хороша метафизика, хороша и математика. Всем хватит места. Вы нам, а мы вам. Не так ли, дражайший?

— Именно так, фра Лука.

— Ну и прекрасно, и прекрасно! Значит, никаких недоразумений быть не может? Вы нам, а мы вам…

«Ласковый теленок двух маток сосет», — подумал художник, глядя на хитрое, с мышиной юркостью в глазах, умное лицо монаха-математика, умевшего примирить Пифагора с Фомой Аювинатом.

— За ваше здоровье, учитель! — поднимая кубок и наклоняясь к нему, с видом сообщника, молвил другой сосед, алхимик Галеотто Сакробоско. — Ловко же вы их, черт побери, на удочку поддели! Тончайшая аллегория!

— Какая аллегория?

— Ну, вот опять! Нехорошо, мессере! Со мной-то уж, кажется, нечего хитрить. Слава Богу — посвященные! Друг друга не выдадим…

Старик лукаво подмигнул.

— Какая аллегория, спрашиваете вы, а вот какая: суша — сера, солнце — соль, воды океана, покрывавшие некогда вершины гор, — ртуть, живая влага Меркурия. Что? Разве не так?

— Так, мессер Галеотто, именно так! — рассмеялся Леонардо. — Вы удивительно верно поняли мою аллегорию!

— Понял, видите? И мы, значит, кое-что разумеем! А раковины окаменелые — это и есть камень мудрецов, великая тайна алхимиков, образуемая соединением солнца — соли, суши — серы и влаги — Меркурия. Божественное превращение металлов!

Подняв указательный палец и облезлые брови, опаленные огнем алхимических горнов, старик залился своим добрым, детски-простодушным смехом:

— А ученые-то наши, красные колпаки, так ничего и не поняли! Ну, выпьемте же за ваше здоровье, мессер Леонардо, и за процветание матери нашей Алхимии!