И тут вдруг все опять приняло свой привычный вид. Эсминец не сбросил больше ни одной глубинной бомбы. В центральном посту разбилось несколько стаканов и лампочек, других повреждений не было.

— Это было сделано для того, чтобы мы боялись Бога, — услыхал Тайхман голос одного из моряков, на лице которого прочитал страх. Но у него на этот счет было иное мнение.

Глубиномер показывал 70 метров. Торпедист и его помощники вскочили и принялись закрывать передние крышки торпедных аппаратов. Это заняло минуту или две.

Но не успели они закончить, как в отсек вошел командир.

— Вы что, решили закрыть крышки только теперь?

Торпедист и его люди продолжали орудовать рычагами.

Командир повторил вопрос, и торпедисту пришлось ответить.

На щеках Лютке появились красные пятна. Он развернулся и ушел в центральный пост. Оттуда донесся его крик:

— Ужин!

Старпом произнес по громкой связи:

— Отбой боевой тревоги. Покинуть боевые посты.

Инженер остановил лодку на 30 морских саженях.

Вдалеке разорвалось несколько глубинных бомб. Позже акустики доложили, что слышали треск ломающихся переборок, как это бывает на тонущем корабле. Кок крикнул:

— Ужин готов!

Командир приказал приступить к раздаче пищи. Конвоя больше не было слышно.

Ужин прошел в молчании — никому не хотелось есть. Доктор Тиммлер, военный корреспондент, вообще ничего не ел, объяснив, что у него не в порядке желудок.

— Может, туда попала глубинная бомба, — пошутил старпом, но никто не рассмеялся, а Тиммлер промолчал.

За столом Тайхман спросил главного квартирмейстера, почему был дан отбой атаки. Сначала тот ничего не ответил, а потом проворчал:

— Дурацкий вопрос. Да потому, что на глубине 70 метров у нас были открыты внешние крышки торпедного аппарата.

— А откуда я должен знать об этом? — мрачно поинтересовался Тайхман. — Я ведь первый раз в походе.

Дверь из кают-компании в каюту командира была открыта, и Лютке слышал весь разговор.

— Торпедиста ко мне, — приказал он.

Приказ передали в центральный пост, а оттуда в старшинский кубрик. Торпедиста там не оказалось. Тогда приказ передали в передний торпедный отсек.

Торпедист был спокойным, уравновешенным человеком, но отнюдь не трусом. Он совершил уже пять походов на подлодке, но, когда вошел в кают-компанию, на нем лица не было.

— Сейчас его разорвут на части, — прошептал старший квартирмейстер со злобной усмешкой.

Торпедист доложил командиру о своем прибытии.

— Вы знаете, почему наружные крышки торпедного аппарата должны быть закрыты, когда лодка опускается ниже 30 метров?

— Да, господин капитан-лейтенант.

— Так почему же?

— Чтобы механизм управления торпедой не подвергался воздействию высокого давления воды, иначе во время стрельбы он не сможет держать ее на нужном курсе. Но, господин капитан-лейтенант, я не мог…

— Я не спрашиваю вас, почему вы не закрыли крышки; я спрашиваю, знаете ли вы, почему они должны быть закрыты, и вы мне это только что доложили. Так почему же вы не рассказали об этом мичманам, когда они проходили у вас курс?

— Я забыл, господин капитан-лейтенант.

— Очень хорошо. Вы доложили, что устроили мичманам экзамен на знание торпедного оружия. Вы солгали. Завтра в девять утра явитесь ко мне за получением взыскания. Можете идти.

— Вот собака, — сказал старший квартирмейстер после ужина, когда командир не мог его слышать. — Он ведь сам во всем виноват. Это он должен был отдать приказ закрыть крышки. И старпом тоже обязан был подумать об этом — он ведь торпедный офицер. А что получилось? Свалили все на младшего по званию.

Позже помощник машиниста предупредил мичманов, чтобы они были поосторожнее со старшим квартирмейстером, поскольку тот мечтал стать офицером, а Лютке заявил ему, что, пока он командир, ни один старшина, вышедший из матросов, не получит от него рекомендации на присвоение офицерского чина.

Мичманам было неловко перед торпедистом. Ведь он солгал командиру, чтобы выгородить их.

— А, ерунда, — произнес торпедист. — Я боялся, что он отдаст меня под трибунал за эти крышки.

Пришлось вытаскивать четыре торпеды из носовых торпедных аппаратов. Кричавшего от боли Михельса перенесли в каюту командира, а торпедный отсек освободили по возможности. И все равно места для всех четырех торпед там не было. Тогда командир дал приказ выстрелить двумя торпедами. После этого две оставшиеся вытащили и закрепили в отсеке.

Когда подлодка на следующее утро всплыла, конвой или то, что от него осталось, ушел так далеко, что догнать его было невозможно. Эфир был полон сообщениями об успехах других лодок, сообщили о них и в армейской сводке новостей.

Торпедист получил пять дней гауптвахты, которые должен был отсидеть в порту. За что он получил их, командир не сообщил.

Три недели ждала лодка появления другого конвоя. Но он не появился, а от командования пришел приказ принять топливо у субмарины типа «IX-D», которая возвращалась домой из-за поломки двигателя.

С огромным трудом на эту лодку перенесли Михельса. Когда его вытаскивали наружу, он кричал от боли, испытывая неимоверные мучения. Моряки написали письма домой и передали их командиру для цензуры. Тайхман не стал никому писать, а Штолленберг отправил родителям открытку.

К полуночи перекачка топлива закончилась. Шланги были убраны, и «IX-D» на полной скорости пошла на восток, чтобы заправить еще одну подлодку. Через два дня она снова должна была встретиться с лодкой Лютке, чтобы передать ей торпеды.

Командир велел вытащить резиновый плот. Взяв весло и сигнальные флажки, Тайхман забрался в него. Подлодке предстояло погрузиться и обойти плот по кругу, а Тайхман должен был просигналить флажками, когда убедится, что всю нефть, пролитую на палубу, смыло водой. Чтобы Тайхман не скучал, Штолленберг дал ему пачку сигарет.

Субмарина отошла на несколько сотен метров и погрузилась. Тайхман растянулся на плоту и закурил. Впереди у него было несколько свободных минут. Солнце еще не опустилось за горизонт — до него оставалась полоска шириной с руку. На голубом небе не было ни облачка; на западе голубизна уступила место нежно-розовому цвету. Океан был спокойным и невероятно огромным. Легкая атлантическая зыбь мягко поднимала плот и так же мягко опускала. Невозможно было представить, что эта ровная поверхность может превратиться в огромные валы и пропасти, готовые поглотить корабли. Тайхман чувствовал себя почти счастливым на этом маленьком плоту; на мгновение он сумел выкинуть из головы все мысли и ощутил безграничное счастье. Он швырнул окурок в море, но не стал прикуривать другую сигарету. Ему показалось, что сигареты здесь совсем неуместны. И тут кто-то ударил его плот сзади.